Видит Серебряная, Мартен прав: как ни повернись, всем не угодишь. И при любом раскладе Шиан остаётся в проигрыше, в дураках, словно деревенский простачок, облапошенный уличным ловкачом.
– Лайали, – ладонь Кадиима легла на моё плечо, – женщины твоего рода испокон веков делали свой выбор, и теперь пришёл твой черед.
– Но я не… – я хочу напомнить, что передо мной не стоял выбор, храм Серебряной или брачный алтарь, но пальцы на плече чуть сжались, останавливая возражения.
– Я не говорю о выборе, который делали твоя мать, бабушка и многие лунные сёстры до вас. Тебе предстоит сделать иной выбор, но, что бы ты ни избрала, как бы ни распорядилась богиня, я приму любое твоё решение, принцесса. И почту за честь в свой час стать хранителем твоей дочери.
Я вскинула голову, посмотрела наконец в глаза Кадииму. В тёмной глубине отеческая нежность, понимание, тепло, надежда. Уверенность твёрдая, непоколебимая, придающая сил и мне.
– Может быть, у меня не будет дочерей, – улыбнулась я смущённо. И кровь оборотней сильна, дети двуликих неизбежно наследуют вторую ипостась родителя. Если я решусь… осмелюсь… то едва ли девочка – если родится девочка – получит мой дар.
– Значит, внучки. Или правнучки, – Кадиим улыбнулся в ответ, сдержанно, ободряюще. – Я подожду.
– Я знаю.
– Доброй ночи, Лайали.
– Доброй ночи.
Кадиим поклонился и вышел из спальни, тихо закрыв за собой дверь. Я лёгким взмахом руки потушила все свечи, встала из-за столика, сняла халат, положила его на стул и забралась в кровать.
Я жду, и стрелки на часах отмеряют время. Луна, почти полная, яркая на небосводе глубокого чёрного бархата, раскрашивает чистым серебром морозные узоры на стекле. Я смотрю на чёткую, выверенную роспись зимы, отмечаю, как разрослись узоры эти за последние несколько дней, поднявшиеся из непрозрачной уже, шероховатой наледи в нижней части окна, такие разные, непохожие, но всё же переплетающиеся между собою, переходящие друг в друга. Луна и лёд, соединившиеся вдруг морозной зимней ночью, в одном-единственном танце в вечности. Что наши жизни по сравнению с жизнью мира? Мы и впрямь лишь песчинки, затерянные в песках, в пустыне времени, среди миллионов таких же нам подобных. В любой момент наши жизни могли измениться бесповоротно, могли оборваться, в любой момент мы можем исчезнуть, раствориться бесследно в долине теней за гранью, растаять в чужой памяти, словно нас никогда и не было. И будет нечего вспомнить на той стороне, нечем утешиться в пустоте среди других неприкаянных душ.
Только надеждой, сохранённой глубоко-глубоко искрой, что однажды, если будет на то воля богов, я смогу вернуться и вновь обрести счастье с тем, кто предназначен мне самой Серебряной. И пусть я едва ли пойму, почему поступаю так, а не иначе, почему я тянусь к нему, но я буду верить ему.
Как верю сейчас.
Я закуталась плотнее в одеяло, чувствуя, как по комнате прошёлся ветерок, холодный, пронизывающий. Тихий скрип в тишине спальни, заметавшееся пламя в очаге.
Мартен?
Я оглянулась на гобелен с нимфами. Нижний край его трепетал, словно на сильном сквозняке, несмотря на тяжёлую вышитую ткань, и я поспешно выбралась из-под одеяла, надела туфли и халат. Сжала пальцы, собирая сияние в ладони, и сразу разжала, формируя из серебряного света маленькую сферу, озарившую пространство вокруг меня. Затем шагнула к гобелену, отодвинула ткань, открывая потайную дверь. Коснулась небольшой шишечки дверной ручки, нажала. Створка поддалась легко, открылась наружу. За ней крохотная площадка и зажатая в тисках каменных стен узкая лестница, убегающая изгибом во тьму. Я осторожно, медленно спустилась по крутым ступенькам, повернула. Лестница заканчивалась тесным коридором, освещённым одним-единственным чадящим факелом. Окон нет, стражи тоже, но рядом с лестницей есть другая дверь, и я подняла руку повыше, пытаясь в сиянии сферы рассмотреть створку получше и предположить, куда она может вести.
– Кто ты?