— Господин Ферран, прошу вас, скажите, бедняга в самом деле так плох?
Молодой врач снова выслушал больного и, безнадежно махнув рукой, тихо произнес:
— Я убежден, что вы не довезете его до Лурда живым.
Все боязливо вытянули головы. Хотя бы знать, как его зовут, откуда и кто он! Ведь от несчастного незнакомца нельзя было добиться ни слова, он так и умрет в этом вагоне безыменным!
Сестра Гиацинта решила его обыскать. Право, при данных обстоятельствах в этом не было ничего плохого.
— Господин Ферран, посмотрите у него в карманах.
Тот осторожно обыскал больного. В карманах он нашел только четки, нож и три су. Так больше ничего и не узнали.
В эту минуту кто-то сказал, что пришла сестра Клер Дезанж с отцом Массиасом. Тот, оказывается, разговаривал в одной из зал ожидания с кюре из церкви святой Радегонды. Все заволновались; казалось, найден выход из положения. Но поезд уже отправлялся, кондуктора закрывали дверцы вагонов, надо было спешно совершить соборование, чтобы слишком долго не задерживать поезд.
— Сюда, преподобный отец! — воскликнула сестра Гиацинта. — Да, да, поднимитесь сюда, наш несчастный больной здесь.
Отец Массиас учился в семинарии вместе с Пьером, но был на пять лет старше его. Высокого роста, худой, с лицом аскета, обрамленным светлой бородкой, и с горящими глазами, страстный проповедник, он всегда готов был бороться и побеждать во славу пресвятой девы. Его не смущали сомнения, но в нем не чувствовалось и детской веры. В этом священнике в черной сутане с большим капюшоном и мягкой широкополой шляпе ощущалось неуемное стремление к борьбе.
Подойдя к больному, отец Массиас поспешно вынул из кармана серебряный ковчежец со святыми дарами. Обряд начался под хлопанье дверей: запоздавшие паломники спешили занять места, а начальник станции с беспокойством глядел на часы, понимая, что приходится жертвовать несколькими минутами.
— Credo in unum Deum…[3] — быстро бормотал священник.
— Amen, — ответила сестра Гиацинта, а за нею и весь вагон.
Кто мог, стал на скамейках на колени. Другие сложили руки, крестились, а когда за молитвами последовали, согласно ритуалу, литании, голоса молящихся зазвучали громче, в них слышалось страстное желание получить отпущение грехов, помолиться духовно и физически. Да будет прощена вся безвестная жизнь умирающего, да вступит он, неведомый и торжествующий, в царство божье.
— Christe, exaudi nos.[4]
— Ora pro nobis, sancta Dei genitrix[5]
Отец Массиас вынул серебряную иглу, на кончике которой дрожала капля елея. Он не мог в этой спешке, когда целый поезд ждал его и любопытные головы высовывались из окон, совершить соборование по всем правилам, помазав елеем все органы чувств — эти двери, через которые проникает зло. Как это допускается церковью в экстренных случаях, ему пришлось ограничиться помазанием губ, полуоткрытых бледных губ, откуда вырывалось едва заметное дыхание, в то время как лицо с закрытыми веками, казалось, уже не принадлежало этому миру, обретя пепельный оттенок праха земного.
— Per istam sanctam unctionem, et suam piissimam misericordiam, indulgeat tibi Dominus quidqmd per visum, auditum, odoratum, gustum, tactum, deliquisti.[6]
Конец обряда был скомкан в суете отъезда. Отец Массиас едва успел вытереть каплю елея ваткой, которую сестра Гиацинта держала наготове. Он торопился к себе в вагон и убирал ковчежец со святыми дарами, пока присутствующие доканчивали молитву.
— Нельзя больше ждать, это невозможно! — повторял начальник станции вне себя. — Скорее, скорее!
Наконец все было готово к отправлению. Пассажиры заняли места, каждый забился в свой уголок.
Госпожа де Жонкьер, обеспокоенная состоянием Гривотты, села поближе к ней, напротив г-на Сабатье, который молча, покорно ждал, что будет дальше. Сестра Гиацинта не вернулась в свое купе, решив остаться возле умирающего; кстати, там ей было удобнее присматривать за братом Изидором, — Марта не знала, как ему помочь. А Мари, побледнев, казалось, уже чувствовала всем своим наболевшим телом толчки поезда, хотя он еще не двинулся с места, чтобы везти под палящим солнцем в духоте и зловонии перегретых вагонов свой груз больных и несчастных людей. Раздался свисток, паровоз запыхтел, и сестра Гиацинта встала:
— Magnificat[7], дети мои!
IV
Поезд уже тронулся, когда дверца вагона отворилась и кондуктор втолкнул в купе, где находились Мари и Пьер, девочку лет четырнадцати.
— Ну вот! Здесь есть место, торопитесь!
Лица вытянулись, пассажиры запротестовали было. Но сестра Гиацинта воскликнула:
— Как! Это вы, Софи! Вы снова возвращаетесь к святой деве? Ведь она вас исцелила в прошлом году!
А г-жа де Жонкьер проговорила:
— Ах, Софи, милая девочка, как это хорошо, что вы чувствуете такую благодарность!..
— Ну, конечно, сестра! Конечно, сударыня, — кротко отвечала девочка.
Дверца захлопнулась, пришлось поневоле примириться с новой паломницей, свалившейся как снег на голову в последнюю минуту перед отходом поезда, на который она чуть не опоздала. Девочка худенькая и много места не займет. К тому же ее знают сестра Гиацинта и г-жа де Жонкьер, а то, что пресвятая дева исцелила ее, приковало к ней все взоры. Поезд отошел от станции, паровоз запыхтел, колеса застучали, и сестра Гиацинта повторила, хлопнув в ладоши:
— Ну, дети мои, начнем Magnificat.
Пока продолжалось ликующее песнопение, Пьер разглядывал Софи. По-видимому, она была крестьянкой, дочерью какого-нибудь бедного землепашца из окрестностей Пуатье; но родители, видно, баловали ее и воспитывали барышней, с тех пор как она оказалась избранницей, которую исцелила святая дева, и на нее приезжали смотреть священники со всей округи. На девочке была соломенная шляпа с розовыми лентами и серое шерстяное платье, украшенное воланом. Круглое лицо ее нельзя было назвать красивым, но оно отличалось свежестью и миловидностью, и на нем сверкали светлые лукавые глазки; девочка скромно улыбалась.
Когда паломники окончили «Magnificat», Пьер не удержался и стал расспрашивать Софи. Девочка, на вид такая правдивая, не могла лгать; она очень заинтересовала его.
— Значит, вы чуть не опоздали на поезд, дитя мое?
— О господин аббат, мне было бы очень стыдно опоздать… Я пришла на вокзал к двенадцати часам и увидела господина кюре из церкви святой Радегонды, он меня хорошо знает, он позвал меня, поцеловал и сказал, что я хорошая девочка, потому что опять еду в Лурд. И вдруг оказалось, что поезд отходит, и я едва добежала… Ну и бежала же я!
Она еще не успела отдышаться и, с трудом переводя дух, смеялась, пристыженная тем, что по легкомыслию едва не совершила оплошности.
— А как вас зовут, дитя мое?
— Софи Куто, господин аббат.
— Вы не из самого Пуатье?
— Нет, конечно… Мы из Вивонны, в семи километрах от Пуатье. У родителей там небольшой клочок земли, и все шло бы неплохо, да только нас восемь человек детей… Я — пятая. К счастью, четверо старших уже работают.
— А вы, дитя мое, что делаете?
— Я, господин аббат? Моя помощь невелика… С прошлого года, когда я исцелилась и вернулась домой, у меня нет дня спокойного: все приезжают смотреть на меня, потом меня возили к его высокопреосвященству, в монастыри, всюду… А до этого я долго болела, ходила с палкой, кричала от каждого шага, такая у меня была боль в ноге.
— Так, значит, святая дева исцелила вас от этой боли? Софи не успела ответить, — в разговор вмешалась сестра
Гиацинта.
— Она исцелена от костоеды на левой пятке — болезни, длившейся три года. Нога опухла, потеряла форму, образовались фистулы, из них все время тек гной.
Все больные в вагоне пришли в возбуждение: они не спускали глаз с исцеленной — живого воплощения чуда. Те, кто мог стоять, вставали, чтобы лучше видеть Софи, калеки, лежавшие на матрацах, приподнимались. Для этих страдальцев, которым после Пуатье предстояло еще пятнадцать часов ужасного пути, появление избранного небом ребенка казалось божественным утешением, лучом надежды; они черпали в нем силу закончить мучительное путешествие. Стоны постепенно утихли, лица прояснились, всем пламенно хотелось верить.
6
Этим святым помазанием и своим святейшим милосердием да отпустит тебе господь все, в чем погрешил ты зрением, слухом, обонянием, вкусом и осязанием