День потихоньку клонился к вечеру.
В низинах полей снова появился туман, и постепенно редеет птичье царство. То одна, то другая стая ворон, взмыв, садится на старый тополь, на котором серые вороны ведут вечернюю беседу, переходящую обычно в ссору, пока туда не залетит случайно канюк или пустельга. Тогда они набрасываются на незваных гостей, которым тоже хочется отдохнуть на старом тополе. Но серые вороны их не пускают. Такой уж это злой, неуживчивый народ. Они нападают на всех птиц подряд, задирают их, гонят прочь. Наглость их беспредельна. Если по соседству оказывается, скажем, обыкновенный сокол или балобан, серые вороны и на них нападают, большей частью эти благородные путники презрительно их сторонятся, но порой помогают некоторым серым воительницам отойти в иной мир, где они уже никогда не будут охотиться. А вообще-то вороны ведь должны быть признательны этим благородным разбойникам: те нередко оставляют им убитую добычу. Сокол не душит свою жертву, как ястреб, а заклевывает ее в воздухе, поражает, как пулей, и птица мертвой падает с неба на землю. Поэтому, если в небе появляется сокол, другие пернатые хищники устремляются на землю, где он не может на них напасть, — ведь он разобьется, снизившись на огромной скорости. Серые вороны и сороки вскоре забывают попавшую в беду сестру и, если сокол убивает кого-нибудь из их родичей, тут же слетаются, кружат вокруг, кричат, просят, даже требуют своей доли, пока великодушный чужак наконец не обведет их холодным своим взглядом.
—Ешьте, и пусть вас черт поберет! — и, взмахнув крыльями, он покидает шумное сборище, летит в поисках новой добычи.
В этих местах редко встречаются обыкновенный сокол или балобан; они появляются только во время осенних и весенних перелетов, когда осенью летят в теплые края или весной возвращаются на свои гнездовья, не разоренные человеком.
Но теперь в воздухе нет сокола, и вороны ссорятся только между собой, а может быть, пытаются оглушить черных грачей, кружащих над большим тополем.
—Ка-а-ар, ка-а-ак это вы смеете тут летать, это наше дерево, и не подумайте сесть на него.
Грачи не отвечают и, взмахнув крыльями, направляются к дальнему лесу, где их уже ждет знакомое вековое дерево.
На самой верхней ветке склонившегося к воде старого тополя сорока, вертя хвостом, оповещает каркающую под ней братию:
— Люди, люди…
— Кар, кар, — увидев лодку с возвращающимися домой рыбаками, говорят уже тихо серые вороны.
Весла, как птичьи крылья, бесшумно рассекают воду, и молодая ворона, которой хочется поглядеть на таинственных людей, летит к лодке.
—Кар-кар, на них надо напасть, выклевать им глаза! Рыбаки перестают грести, а егерь бесшумно поднимает ружье.
— Трах, — выплевывает ружье дробь, и ворона, раскинув лапы, падает в воду.
— Кар-кар, разве я тебе не говорила? — визжит другая и мчится к воде поглядеть, что произошло с любопытной сестрой.
— Трах! — ухает опять выстрел, и вторая ворона падает как подкошенная.
— Знаешь, Миклош, — кивает ему Габор Чер, — теперь уж я верю, ты застрелишь и выдру.
— Застрелить не трудно, трудно ее выследить, — егерь извлекает стреляные гильзы. — Зимой, когда снег, дело другое, а вот теперь… да ночью… — И он лишь машет безнадежно рукой.
Гребцы повернули лодку и подобрали ворон, потом снова взялись за весла, и лодка плавно заскользила по воде.
Птицы уже покинули старый тополь. Вскоре Миклош неподалеку от тополя вылез на берег и принялся искать кошку, которая уже перекочевала в желудок лиса. Карак спит, да это и к лучшему, иначе бы он услышал крепкие слова егеря по поводу кошки и, главным образом, исчезнувшего носового платка. Ведь Миклош не знает, что эти проклятия надо адресовать двум ворам, да, собственно, и не ворам, ведь Мяу по праву принадлежит лису, а старушка просто-напросто платок нашла. Миклош с грустью смотрит вслед лодке. Теперь он уже никогда не узнает, при каких обстоятельствах погибла кошка, и бредет домой пешком, хотя мог бы доплыть на лодке. Но он знает: сегодня пусто, а завтра густо, и примиряется с потерей носового платка, хотя от холода у него течет нос.
Идет егерь, в сумке у него болтаются две вороны; мысленно он обшаривает весь берег, обрывы, наклонившиеся над водой деревья, поросшие камышом излучины, ломает голову, где же нора большой выдры? Может, возле мельницы? Нет, выдра избегает соседства с человеком. Или она переселилась куда-нибудь, и следы ее старые? Нет! Янчи вчера нашел свежую рыбу. Где же она прячется, где?
А Лутра после выстрелов успел уже успокоиться. О происшедшем он узнал по тому, что вороны упали в воду возле норы, да и сорока предупредила его, что по реке плывет лодка. Новость эта не особенно его встревожила, но при звуке первого выстрела он подпрыгнул. И тут же услышал, как ворона шлепнулась в реку, потом раздалось жалобное карканье и второй выстрел, теперь уже совсем близкий. Лутра стал обнюхивать запасный выход, поскольку лодка, чтобы выловить из воды убитых птиц, повернула перед главным, и откуда было знать старой выдре, что на сей раз не ее шкура стоит на карте? Она понимала, что это дело нешуточное; шкурой она дорожила больше, чем Миклош брюками, ведь егерь и без брюк остается все тем же Миклошем Вашвари, а выдру без шкуры выдрой уже не назовешь.