И вдруг по спине его пробегает холодок. Остановившись, лис оглядывается. Рассветная тишина, ни один листок не шелохнется, в чем же дело? Он принюхивается, но в запахе дыма нет ничего опасного. Наконец, подняв взгляд, видит: огромный бук, а на краю дупла сидит сова и большими глазами смотрит на Карака.
— Вот как! — моргает Ух. — Карак идет. Вчера ночью кричала совушка, что-то говорила о Мяу. Моя маленькая сестричка права.
Карак читал новости в поблескивающих глазах совы, как человек — в газете.
— Да, конец пришел камышам, — склонил на бок голову лис. — Большой огонь съел их, до сих пор над ними стоит туча зловонного дыма, и я теперь подыскиваю себе местечко…
Но Ух не дала ему перевести разговор на другое.
— Мяу конец пришел, — щелкнула клювом сова, — это уж точно, я же слыхала, как галдела сойка и ворона каркала, что Карак несет Мяу, но, как вижу, — она потерлась клювом о дерево, — Мяу оказалась проворной и ловкой…
— Признаюсь, я неудачно ее схватил, — почесываясь, ответил лис, — а она была чрезвычайно проворной.
— Или ты слишком медлителен.
— Возможно, вполне возможно, — и по мохнатому хвосту Карака пробежала нервная дрожь. — Слети на землю, и тогда увидишь, достаточно ли я проворен.
На это сова взглянула на лиса так устрашающе, что он тотчас побрел прочь; Ух же, точно на санках, скатилась в глубину темного дупла, где жучок долбил дерево, превращая его в труху, и заблудившиеся муравьи подбирали вонючие остатки совиной еды. Слух у них прекрасный, но еще поразительнее зрение, и работают они, пользуясь главным образом глазами.
Сова осмотрелась, распустила веером перья, а потом сомкнула глаза, — признак приятной сытой дремоты.
К сожалению, бездомный Карак не мог сказать подобного о себе. Правда, он повстречал недавно одну лесную мышь, для которой встреча эта кончилась очень печально, но, проглотив ее, лис лишь почувствовал еще больший голод. Лес уже поредел, и то здесь, то там поблескивала сероватая гладь реки. Карак поглядывал и на реку, ведь по ней плавали не только лодки, но иногда и пища. Голодному лису вполне сойдут и сдохший поросенок или утонувший щенок, выброшенные на берег. В таких случаях лисы становятся работниками коммунального хозяйства и, повинуясь закону природы, делают полезное дело, не в пример людям, бросившим падаль в воду. — Ведь вода так или иначе все унесет. И вода все уносит, но туда, где тоже живут люди, и от разлагающейся падали они могут легко заразиться и умереть. Муха садится на гниющую мертвечину, потом на поцарапанную руку купающегося ребенка или прокусывает ему палец своим хоботком, которым раньше копалась в падали, а против трупного яда не всегда есть лекарство.
Карак этого не знает. Ему годится всякая пища, и нечего злословить на его счет: о вкусах не спорят. Лис — лишь небольшое звено в круговороте природы, маленькая гирька на огромных весах, помогающая сохранять равновесие. И если он ест мертвечину, это так же естественно, как то, что ласка, даже погибая от голода, не станет ее есть. У каждого организма свои законы, и к ним приспосабливается как животное, так и человек.
Европеец, оказавшийся среди эскимосов, с ужасом смотрит, как они килограммами поглощают китовый жир или моржовое сало, а через несколько месяцев этот же самый европеец, чтобы не погибнуть от холода, тоже начинает есть китовый жир и тюленье сало. Природа повелевает, организм человека приспосабливается, и он ощущает потребность в жире, калориях, которые при умеренном климате не требуются в таком количестве, как при суровых северных морозах.
Однако вернемся к бездомному Караку. Он внимательно смотрит на берег.
«Что же это такое? Может, ястреб Килли убил голубя или расправился с уткой и разбросал ее перья?»
Карак тут же отвернулся, точно его не интересовали белые перья, однако медленно двинулся к ним. Вдали лаяли собаки, поблизости не было ни души, но на лес уже падали отсветы зари, и у Карака не оставалось времени для раздумья. Он подкрался к берегу и, схватив утиные остатки, помчался обратно в лесную чащу. «Лутра! Это Лутра, я чувствую по запаху!» Но тут взошло уже солнце и излило на мир ясный утренний свет. Мельничное колесо сонно загребало воду, и Эстер, дочка мельника, выпустила из птичника уток. Утки были, как всегда, веселы, а Эстер задумчива; ей не хотелось бы, чтобы Миклош увидел ее сейчас, непричесанную, в стоптанных туфлях. Хотя, судя по всему, егерь уже попался на крючок, и лишь от Эстер зависело, когда она выудит его из веселой полноводной реки свободной холостяцкой жизни.
«Может статься, на масленицу», — подумала Эстер и повернувшись, наступила на лапу псу Пирату.