— Не хлопочите, мы не затем пришли, — возражает Янчи.
— А тебя никто не спрашивает. Эсти, может, найдется у нас копченая колбаса? — заглянув в кухню, кричит хозяин.
На воде качается лодка, время от времени волны с шумом ударяются о ее борт, точно говоря: очень жаль, но мы не можем больше их ждать. И река права — она старше, чем люди, — когда гости садятся наконец в лодку, тени уже совсем короткие. Семья мельника стоит на берегу. Янчи берется за весла, Миклош широким жестом снимает шляпу, а когда на середине реки они оглядываются, на берегу стоит уже одна Эсти, машет фартуком. И Миклош, перегнувшись через борт, машет в ответ рукой.
—Фу-ты, коли перевернешься, я не выужу тебя из воды. Право, знаешь, золотые они люди. Если уж собрался, можешь спокойно жениться.
Егерь молчит, как дичь, уже поданная на стол, или рыба, которая, притерпевшись в верше, лишь ждет рыбака.
Эсти, точно лунатичка, выходит на кухню. Там раскрыты все окна.
—Накурили в доме, — говорит мельничиха. — А ты, — она смотрит на дочку, — готова была прыгнуть к ним в лодку. А потом взялась махать! Я бы и слова не сказала, маленьким носовым платочком еще куда ни шло, но фартуком… Поползут всякие сплетни…
— Да нет, ерунда, — говорит мельник.
— Когда я была девушкой… Да ты не в меня пошла.
— Мари, не ворчи, не кипятись, — хмурится мельник.
—Оставь девчонку в покое. Миклош — порядочный человек, и точка.
Он тут же уходит из кухни и не видит, как Эсти, расплакавшись, кладет голову на стол.
— Не дури! — подходит к ней мать. — Я не хотела тебя обидеть. Если бы я не рассердилась, то отца твоего и топором не отогнать от бутылки с палинкой… Миклош принес нам хорошего карпа.
— Карпа?
— Да. Отец прав: Миклош — порядочный человек и собой недурен. Только не знаю, жареную рыбу он любит или предпочитает уху.
— Уху, — всхлипывает Эстер, — да чтоб в ней было много лука и чуть-чуть белого вина.
«Порядочный человек» тихо сидит в лодке. Пиджак у него нараспашку, рубашка нараспашку и душа нараспашку; сидит, купаясь в лучах теплого вечернего солнца. Он молчит, как больная ворона на дереве, но лицо сияет от счастья.
Лодка проплывает под старым тополем, на котором остается все меньше и меньше трепещущих листьев. Но они ему уже не нужны: когда мороз парализует его корни, он не питается и даже не дышит. Соки в земле, остывая, густеют, корни их не всасывают и не посылают питание верхним веткам. Прекращается циркуляция соков, и под корой вокруг множества старых годичных колец появляется новое. Старое дерево клонит ко сну. Оно отдает ветру свои шелестящие листья, заменяющие ему легкие, которые замерзли бы зимой, когда далеко уходит солнце, вечная мать, чьи теплые лучи вновь пробудят деревья весной. Старый тополь клонит ко сну, но он не боится зимы, ведь она сковывает холодом берега, и корни у него крепкие, в воду он не упадет. Боится он только весны, паводка, когда пропитанная влагой земля дрожит, как студень, и тяжелые глыбы ее сползают к реке. Всякое, конечно, случается, но об этом не стоит думать, все равно старый тополь ничем не может себе помочь. Он припас под корой пищу. Готовится ко сну и ждет лета.
Есть немало живых существ, которые любят лето, но и от зимы не бегут, а лишь одеваются потеплей. Например, у лиса Карака осенью вылезает летняя шерсть, редкая и не защищающая от холода. А новая шуба у него на пуху, и ему нипочем мороз. Зимой у лиса шкурка красивая, полный смысл его пристрелить, как полагают охотники, хотя сам Карак считает это глупым, возмутительным делом.
Но самые теплые шубы — перьевые, их носят дикие гуси, северные странники. Когда замерзают озера, их далекие становища, они садятся на зеркальную гладь, не чувствуя, какая она твердая. Спят, спрятав лапы в перья и укрыв крыльями голову, только вода их уже не баюкает. Лед пусть трещит, утолщается, это гусей ничуть не беспокоит. Он под ними подтаивает, а утром, когда стая улетает, там, где сидели птицы, остаются небольшие ямки. Гуси же, проведя ночь на льду, даже не чихают, это не в их обычае. Они закаленные путешественники, и свой дом, постель и одеяло несут на себе: все это им заменяет прекрасное оперение. Не морозы гонят их на юг, а снег, покрывающий посевы, и они летят до тех пор, пока не находят где-нибудь открытые кладовые, на которых не лежит снежный саван.
Хорошо ласточке, аисту и дикому гусю, но что делать коротконогим грызунам: мышам, белкам, соням, сусликам и хомякам? Они не могут, подобно птицам, проделать тысячекилометровый путь, поэтому устраиваются на зиму кто как умеет. Часть их забирается J КОНЮШНИ, сараи, в людские дома, а жители полей укрываются в подземных норах, которые заранее выстилают измельченной соломой. Среди них самый большой, вредный и злой — хомяк. Этот завистливый пузатый хапуга способен прокопать подземный ход глубиной в один-два метра, в котором готовит для своей драгоценной особы спальню. И туда никого не пускает, даже самку и своих же детенышей. К спальне примыкают покои потесней, которые говорят о характере хозяина. Не думайте, что в подземном дворце этого аристократа хранятся сокровища искусства, драгоценности, статуи, картины в золотых рамах, изображающие битвы хомяков, — этот брюзга купец подобного хлама не собирает и, пожалуй, правильно делает.