В результате я поступила в Институт истории искусств (сейчас он называется Институтом искусствознания). Правда, мне пришлось переквалифицироваться в японисты: я стала историком японского кино. Там была чудесная атмосфера, и перемена мне была в радость, но было, конечно, очень трудно: представьте себе, иранистка в 34 года начинает учить японский язык! Первые два месяца мне полагался преподаватель и я честно ездила куда-то на Сокол заниматься к учительнице, которая почему-то всегда была пьяна. В последний раз, помню, мы с моим коллегой приехали, а она просто не стояла на ногах, никакого занятия не состоялось. Мы нажаловались - и мне дали нового преподавателя. Он меня чему-то научил, но как только я хотя бы что-то усвоила, то поняла, что сам он просто ничего не понимает в том, что преподает. Хорошо язык я так и не выучила - за каждым пятым иероглифом приходилось лезть в словарь.
Но, так или иначе, именно с этого момента жизнь моя начала складываться - в первую очередь потому, что я встретила своего мужа, Василия Васильевича Катаняна.
Шестидесятые
Вася (позвольте мне называть его так) был кинодокументалистом и снимал фильмы о литературе и искусстве. Его отец, как известно, был последним мужем Лили Брик. Мы прожили с Василием Васильевичем вместе долгую, изумительную жизнь. Ну, а тогда я просто была отчаянно счастлива. И если в начале 60-х я в этом своем настрое была в резонансе со страной, то ближе к концу было такое… противоречие, что ли. Я чувствовала себя хорошо, как никогда прежде, но при этом было мучительно стыдно и за процесс Синявского и Даниэля, и за наши танки в Праге. Однако всеобщее упоение оттепелью я не то чтобы не разделяла, но… я все-таки выросла в независимой Эстонии, и состояние свободы для меня было привычным и естественным.
В 1968 году, кстати, я впервые попала в Японию. Перед этим меня вызвали… нет, не в райком, а прямо в КГБ. Беседа состоялась в Политехническом музее. Мне предложили записывать, что будет говорить о жизни в России японская интеллигенция в беседах с интеллигенцией советской. Тут я вспомнила свою эстонскую густо краснеющую подругу и решила сыграть дурочку. «Ой, - сказала я, - давайте, нам как раз в институте надо сдавать определенное количество листов текста, вот я вам и напишу». Гэбист посмотрел на меня как на идиотку. «Подпишите бумагу о неразглашении», - говорит на прощание. «Не могу, - сказала я, - я все-все выбалтываю мужу, ничего во мне не держится. Вон он меня на скамейке дожидается».
А сама поездка была просто сказкой. На самом деле, только приехав в Японию, я поняла, что профессию выбрала правильно. Но с приходом Брежнева мне стало трудно выезжать. Раз в два года мы (точнее, я) устраивали российско-японские киносимпозиумы: на них обе стороны имели возможность посмотреть, что нового сняли их визави. Так вот, когда симпозиумы проходили в Японии, отсматривала новые фильмы одна я: кинорежиссеры, киноведы, все-все уходили куда-то в город. Потом было очень интересно смотреть, как они выкручиваются на финальных обсуждениях. Особенно запомнился Чухрай, который по названию одного из фильмов не только выстроил у себя в голове, о чем это кино могло быть, но и смог произнести какие-то оценочные суждения. Все-таки большой режиссер, фантазия-то работала.
Забавно, что при этом через два года я была вычеркнута из списка на выезд на этот симпозиум рукой председателя Союза кинематографистов Льва Кулиджанова. Мол, пусть другие поездят. А я их готовила! Они воспринимали эти выезды как турпоездки, а не как профессиональные командировки.
Брежнев, друзья и несостоявшийся отъезд
Ну а наша жизнь от многого нас хранила. У нас в доме бывали знаменитые наши с Васей друзья - Сергей Параджанов, Эльдар Рязанов, Майя Плисецкая, Ив Сен Лоран. И как и во всякой интеллигентской семье у нас в определенные моменты возникал сакраментальный вопрос: ехать или не ехать. И я его всегда решала вполне определенно. Я знала людей, эмигрировавших из гитлеровской Германии в Эстонию. Я видела, как их жалела местная мещанская еврейская среда. Но вот интеллектуального круга они лишились навсегда.