Будь морем я, лишь одного б желал —
Чтоб брызгами я ноги ей лобзал.
VIII
Скользя по парку в сумерках тоскливо,
Пройдет она очередной боскет,
И предков изваянья молчаливо
Из-за дерев кивают ей вослед.
Стань я гранитом, я бы непрестанно
Внимал ее молитве покаянной.
IX
Тот замок, словно скит, уединен —
Лишь души давних грешников там бродят
Да моряков, на дно пошедших, стон,
До суши долетая, жуть наводит.
Ах, будь дано туда и мне доплыть,
Чтоб дух у ног прекрасной испустить!
X
В молчанье монастырском холодея,
Она рыдает о злосчастных днях,
И плещутся, как волны, кровью рдея,
Пурпурные шпалеры на стенах.
Стань саваном моим шпалеры эти —
Теплее саван не найти б на свете.
XI
Так жизнь влачит прекрасная, и сны,
Горячечно-бредовые, ей снятся,
А в стрельчатые окна с вышины
Светила безымянные глядятся.
Ах, будь дано мне вместе с ней мечтать
И с ней в одной могиле прахом стать!..
XII
В забытом гулком замке безнадежно
Она печалуется о былом,
И только эхо вторит ей тревожно
В лесу соседнем, мрачном и нагом.
Одной судьбы желаю — и давно — я
С хозяйкой замка, выдуманной мною!
НЕПРИЯТНОСТИ
Сегодня я упрям, капризен, зол, как пес.
Мне в книжных залежах наскучили раскопки.
Не может быть! Скурил уже я три коробки
Крепчайших папирос.
Виски трещат. Как все невыносимо это!
Продажно общество. Мир тесен. Жизнь плоха…
Нейдут из головы кислоты, пороха
И острые предметы.
Сажусь за стол. Живет насупротив одна
Больная девушка в чулане полутемном.
Родители мертвы, вот глаженьем надомным
И кормится она.
Вокруг чахоточной белья теснятся груды.
Присесть — и то нельзя ни на минуту ей.
Тут уж не до лекарств, лечебниц и врачей —
Похлебки б тут не худо.
В нас трудности должны энергию вселять,
А у меня в душе лишь злобу разжигает
Тот факт, что некая газета отвергает
Мои стихи опять.
Как скверно на душе! Порвал я эпопею,
Что в ящике хранил. У нас не ценят труд!
Не раз в редакциях, где всякий хлам берут,
Меня турили в шею.
Не читан критиками Тэн[133] у нас пока,
И рукописи мне приходится доныне
Охапками сжигать с отчаянья в камине.
Как, пресса, ты жалка!
Ты эпиграмм моих — и тех не стоишь, шлюха…
Бьет полночь. От дождя лоснится тротуар,
Но веселится чернь. Плеск луж и звон гитар —
До-соль! — мне ранят ухо.
Артистам и друзьям стихи я посвящал,
А не какой-нибудь там очень важной птице…
Я — независимый. Вот мне и не пробиться
В газету иль журнал.
Такого дикаря пустив в литературу,
Спугнешь подписчика, а вкус его — закон.
Искусство? С ним к тому, кому милей Заккон,
Лезть и не думай сдуру.
Прозаику легко. Повсюду он в чести,
Вербует coterie[134], срывает гонорары,
А мне стократ страшней наигорчайшей кары
На прозу перейти.
Лесть мерзостна всегда, вдвойне — в устах мужчины.
И я с собратьями водиться не хочу.
Я занят лишь одним: шлифую и точу
Свои александрины[135].
А что с чахоточной? По-прежнему утюг
Мелькает у нее в руках, покрытых потом.
Когда-нибудь она еще разок махнет им
И дух испустит вдруг.
Сидит без воздуха и чахнет в тесной клетке
На хлебе и воде. Но, уши навострив,
Я слышу, как она мурлыкает мотив
Из новой оперетки.
вернуться
135