Отлично. Все-таки сдаваться подождем.
Настанет день, и я войду, быть может, в моду,
И опусов своих, включая эту оду,
Издам солидный том.
Уменья у меня на все маневры хватит.
Пущу интриги, blague[136], réclame[137] и связи в ход
И наконец найду издателя, а тот
Мои труды оплатит.
Мне лучше. Злость прошла… Что у соседки там?
Свет не погас. Еще работает больнушка,
Чтоб лечь, не евши, спать. К тому ж, она — дурнушка…
Пусть все идет к чертям!
В СОВРЕМЕННОМ КВАРТАЛЕ
Мануэлу Рибейро
Бьет десять. Солнце шпарит, как шальное.
Маркизы тень дают домам-дворцам,
Но сякнут родники в садах от зноя,
И взоры раскаленной белизною
Прохожим обжигает макадам[138].
Rez-de-chaussee[139] в покой погружены,
Хоть кое-где уже открылись шторы,
И к завтраку хозяева званы,
И через окна на столах видны
Сверканье хрусталя и блеск фарфора.
Довольство и комфорт — какое счастье!
Как я по ним тоскую и томлюсь!
К себе в контору шел не торопясь я —
Ведь я стремлюсь на службу, большей частью
Так, словно там в параличе свалюсь.
Внезапно я на лестнице одной
Растрепанную увидал девчонку,
Что тихо препиралась со слугой,
На мрамор, сходный с шахматной доской,
Поставив с разной зеленью плетенку.
Потом она с колен сердито встала,
И разглядел я, солнцу вопреки,
Ее одежду, где заплат немало,
Лицо, что красотою не блистало,
И синие бумажные чулки.
«Бери иль уходи и впредь не смей
За гниль такую требовать с запросом»,—
С площадки бросил холодно лакей,
Швырнув медяк заплесневелый ей,
И тот хлестнул по спелым абрикосам.
Тогда нежданно в голову пришло мне
(По-своему на мир художник зрит!):
«Вдруг солнце колорист столь неуемный,
Что зелень у разносчицы наемной
Возьмет и в плоть живую претворит?»
Хлеб булочник клиентам разносил
И под тяжелой ношею сгибался,
И ноздри сдобный аромат дразнил,
И, выбиваясь из последних сил,
Придверный колокольчик заливался.
А мне меж тем все так же рисовалось,
Что в неживое жизнь я смог вдохнуть,
И дикая мечта моя сбывалась:
В арбузе голова мне открывалась,
В кочне капусты я провидел грудь.
В маслинах (масло жмут из них у нас),
Поблескивавших средь листков зеленых,
Извивы кос мне грезились подчас,
А в гроздьях винограда — четки глаз,
Меж реп-костей, от мяса оголенных.
Плодов напоминали очертанья
Лицо иль щеку, плечи или рот,
И, словно этой пышности венчанье,
Струя вокруг себя благоуханье,
Торчала дыня, как большой живот.
Я думал: «Схожа с пальцами морковь,
В томатах сердце доброе таится,
А в вишнях сок напоминает кровь.
В материи — и в той живет любовь,
Зародыш каждый силится развиться».
Сияло солнце. Небо золотилось.
За ношу, полегчавшую вдвойне,
Рукою зеленщица ухватилась
И в сторону мою поворотилась:
«Клиентов нет… Не пособите ль мне?»
Едва она на помощь позвала,
Я в свой черед за ручку взялся тоже,
И от земли, к которой, тяжела,
Корзина разве что не приросла,
Ее с трудом мы оторвали все же.
«Спасибо! Да хранит вас провиденье!..» —
И это дало мне такой заряд
Восторга, сил и самоуваженья,
Какой лишь крепкое пищеваренье
И добродетель стойкая сулят.
И в разные мы стороны пошли.
Бедняжка в юбке чересчур цветастой
Шагала, узкобедрая, в пыли
И гнулась под плетенкой, а вдали
Стук экипажей раздавался часто.
Из лейки поливал горшок с вьюнками
Малыш в окне, от солнца голубом,
И брызги, подсиненные лучами,
Казались драгоценными камнями
И звездной пылью сыпались кругом.