Через четыре часа и двадцать пять минут, если судить по часикам, которые подарил мне Роже Валлон, Мата Хари умрет. (Ты помнишь меня, Роже, примерный семьянин из Лиона, или ты тоже позабыл меня?)
Это у них происходит по расписанию. Точь-в-точь как бой быков в Испании. Я не хочу, чтобы меня расстреляли по расписанию. Придержите занавес. Мадам Мата Хари не готова. Она пропустит свой выход. Вернее, исход.
Герши тоже умрет. Маленькая Герши Зелле, черноволосая, славная.
Так о чем же мне думать? О Львином Оке или Оке Льва? У меня мало времени.
Говорят, что когда человек тонет, то перед его взором возникает как бы панорама всей его жизни. Там, вдали, дерево, под которым я лежу, а здесь, рядом, мужчина… Тут, посередине, я танцую и танцую.
Успею ли я рассказать до рассвета историю своей жизни? Историю, которую не знает никто и которую я сама не помню как следует. Перебирая, словно четки, свои грехи и вспоминая минуты радости.
Однажды в городе под названием Леуварден, то есть Львиное Око, на свет появилась голенькая девочка. Она была черноволосая и худенькая…
До этого в тюрьме, расположенной в старинном парижском предместье Сен-Дени, я побывал лишь однажды. Много лет назад, когда за незаконный въезд во Францию была арестована жена голландского моряка. Никогда не забуду запаха, который стоял в камере.
Когда Мата Хари томилась в темнице, работы у меня было немного. Я сам стал узником ее плена. Устранение ее входило в мои личные планы. Забавы ради я воображал, что я ее тюремщик. Время от времени я снимал кандалы с ее ног, освобождал от наручников ее кисти и при ярком свете лампы, горевшей всю ночь, на железной койке без простыней овладевал ею. Заросший щетиной надзиратель-толстяк, наблюдая за нами в глазок, пускал слюни. Он, разумеется, был кастратом и лишь взвизгивал, непристойно ругаясь писклявым голосом.
Жаль, что дело происходило не в прошлом столетии, а я не был ее тюремщиком в действительности.
Иногда мысли мои принимали иное направление, и я сам становился ее узником. Но Герши лишь заламывала руки.
С того самого вечера, когда я буквально изнасиловал ее в венской гостинице, и до сего дня жизнь моя была неразрывно связана с Мата Хари. Я не забывал ее даже тогда, когда влюбился и едва не женился на девушке, олицетворявшей мои юношеские мечты. Когда я встретил Герши вновь, я снова овладел ею и заставлял выполнять все мои прихоти, желала она этого или нет.
Потом я предал Мата Хари, и ее арестовали.
В 1917 году всю Францию охватила шпиономания. Общественное мнение было против Мата Хари. В средние века ее сожгли бы на костре. Однако до суда дело все не доходило. Я не мог понять, почему военные власти так мешкают.
Весной того же года наступил самый критический момент войны. Население Германии было проникнуто пораженческими настроениями и требовало хлеба и мира. То же самое, причем с еще большим основанием, можно было сказать о французах. Если бы паника распространилась, это окончательно подорвало бы их боевой дух.
Нам, немцам, следовало мобилизовать все, чем мы располагали, — каждую пушку, снаряд, каждого солдата, — и бросить на французов. Но вышло иначе. Как и прежде, госпитали наполнялись все новыми и новыми ранеными. На смену одним приходили другие…
Когда первый американец, которого я увидел, спросил меня на ужасном французском языке, где Елисейские поля, я понял, что предпринимать какие-то усилия поздно. Вопреки всему простой человек из-за океана прибыл сюда.
А Мата Хари все еще томилась в тюрьме. Во всяком случае, я надеялся, что она томится, со зверским аппетитом уписывая жидкую кашу и отправляя свои физиологические потребности в тюремную парашу. Интересно, кричала ли она, как это делала молодая воровка, которая требовала, чтобы ей хотя бы раз в месяц давали чистую тряпку из хлопчатобумажной ткани.
Или же с нею обращались как с важной особой потому лишь, что она воровала не хлеб, а государственные секреты? Неужели ей давали какие-то поблажки? Скажем, меховую одежду, развлекали ее чтением или положили у койки коврик. Во всяком случае, надеялся я, у нее отобрали шнурки, чтобы она (напрасные страхи!) не совершила над собой насилия.
Помогло ли ей ее хваленое самообладание? Не надоело ли ей принимать то и дело изящные позы перед зарешеченными окнами?
Стоял ли в ее камере зловонный запах, когда в августе наступили жаркие дни?
Вы знаете, Герши умела вызвать к себе сочувствие, и еще какое! После суда, когда чернь требовала для нее смертной казни, удивительное дело, очень многие прилагали усилия к смягчению приговора.