— Я их ненавижу! Ненавижу месье Бурдена! Ненавижу мэтра Гиме!
— И меня. Знаю. Так и надо. Продолжай нас ненавидеть. Только выйди. Ну же! — сказал я строго, будто был уверен, что она повинуется.
И она вышла. Очень высокая, очень гордая, очень грустная. Накидка, скрепленная у шеи, ниспадала до самого пола, закрывая ее до кончиков пальцев. Она не поклонилась, не улыбнулась, а лишь подошла свойственной лишь ей походкой к центру сцены и стояла неподвижно.
Я лихорадочно размышлял. Стоит ли позволить им зайти к ней в артистическую уборную и поговорить с ней? Как держаться, она знает. У нее верный инстинкт, свойственный лишь знаменитостям. Успех придает ей блеск. Видит Бог, она умеет быть благородной, когда ее ценят.
Занавес сомкнулся, но она продолжала стоять. Торопливо подойдя к ней, я взял ее за руку.
— Все кончено, — прошептал я ей на ухо. — Пойдем со мной.
Наградой мне была трепетная улыбка и быстрый взгляд глаз, блестящих, но без слез.
Никто не догадался, что нас ждало, даже девушки-индуски, благоговейно ожидавшие возможности поговорить с нею. А аплодисменты продолжали греметь, точно град по железной крыше. Не догадывались ни музыканты, которые потягивались, обменивались репликами, убирая свои инструменты, ни служители, готовые вновь раздвинуть занавес. Сжимая ее руку, я поспешно ввел Герши в вестибюль, а оттуда в комнату, превращенную в артистическую уборную. Мы не стали никого ждать, а проникли в помещение, на стенах которого висели восточные свитки, затем в другое, где в стеклянных витринах были выставлены снабженные бирками древние экспонаты.
«Музей» я изучил как свои пять пальцев. Словно гид агентства Кука, я произнес: «Пойдем. Вот сюда» — и провел ее по комнатам, залам, коридорам и лестницам к задней двери. Там уже ждал нас фиакр.
Неужели я действовал наугад? Именно таким образом? Почему заранее разработал план бегства и заблаговременно заказал фиакр?
Просто я предвидел, что должно произойти. Я буду стоять рядом с Герши, пока она выслушивает комплименты и поздравления. Гиме включит меня в число гостей, которые будут ужинать после спектакля, если он пройдет с успехом. И все в этом духе. И тем не менее я велел кучеру подогнать свой экипаж, запряженный парой лошадей, и ждать нас у заднего крыльца.
Через весь город мы поехали ко мне домой, вернее, на квартиру. Ночь была холодная, как это случается в марте. Герши дрожала в своем плаще, накинутом на обнаженное тело, и, чтобы согреться, жалась ко мне.
— Зачем ты увез меня, не дав выпить и бокала шампанского? Так хочется пить, — сетовала она.
— Ты ведь знаешь, что произошло? — спросил я голосом, прозвучавшим сурово: я понимал, что, создав ее, я ее отчасти потерял.
— Конечно. Я произвела фурор.
Это пошлое выражение из лексикона «каф-конов» обрадовало и опечалило меня. Герши произвела не фурор, а сенсацию. А это другое дело.
— И я… никогда… никогда не повторю всего этого. Ты слышишь? Ни за что!
— Хотелось бы, — отозвался я искренне. — Хотелось бы, чтобы тебе не надо было делать этого. И сейчас мне жаль, что ты это сделала.
Всякий, кто хоть что-то представлял собой во время сезона 1904/05 года, тот ходил посмотреть на восхитительную инженю, мадемуазель Габриэллу Робин и округленького месье Югено, игравших в спектакле «Par le Fer et par le Feu»[31] в театре Сары Бернар задолго до открытия в декабре «малого сезона». Фернан Самюэль, христианин, ставший иудеем, чтобы преуспеть в карьере режиссера, проявил свой талант при постановке оперетт, которые я обожал. Коклен играл Скаррона. Каждому следовало посмотреть пьесу Габриэля д'Аннунцио «Джоконда». (Правда, я лично полагаю, что критик, утверждавший, будто д'Аннунцио — это Виктор Гюго и Ницше, вместе взятые, был подкуплен итальянцем.) Самым популярным оперным композитором был Вагнер, но когда выступали Тито Руффо, Тетразини и этот молодой хулиган Карузо, выводившие арии своими лирическими тенорами, то вас тянуло послушать и старых любимцев. Во время «большого сезона», наступавшего после Пасхи, вы непременно отправлялись послушать мадам Эмму Кальве, исполнявшую партию Кармен, и месье Мориса Рено в роли моцартовского Дон-Жуана.
И смотрели, как танцует Мата Хари.
Во дворце принца дель Драго, в посольстве Чили, в парижских особняках, принадлежавших Анри Руссэ, княжне Мюрат, графине Эдмон Блан, Эмме Кальве. Наилучшим образом был приспособлен к искусству Герши салон. Если вы наблюдали, как она танцует в небольшой гостиной, вы тотчас покорялись ею. Видя перед собой женское тело, вы начинали поклоняться безвестным кумирам. Вы опьянялись, завораживались этим зрелищем. Ни о каком «стадном чувстве» не могло быть и речи. Каждый зритель чувствовал по-своему.