Ты никто. Ты потеряла друзей, ставших твоими врагами. Лишь я помню тебя, Мата Хари, но и я скоро умру.
Ты потеряла друзей, ставших твоими врагами, и врагов, ставших твоими друзьями, Мата Хари. Я один помню тебя, и я умираю.
Это мой последний акт жестокости и любви. Я уношу тебя с собой, Герши, по собственной воле. Уношу тебя в небытие.
В блаженное небытие.
Поскольку я заявил, что хорошо знал ее, признаюсь, я получаю удовольствие от своей роли — специалиста по Мата Хари. Я позволил своим клиентам и новым друзьям думать, что я был не только ее антрепренером, но и ранней ее страстью. Мне это льстит и создает вокруг меня некий ореол среди молодых завсегдатаев моей маленькой лавки. Я уверен, что Герши не стала бы возражать.
В наше время, для того чтобы прослыть истинным рыцарем, нужно обращаться со своей дамой грубо и небрежно, словно с младшей сестрой-сорванцом. Если ей это по душе, значит, она душка и умница. Женщины, согласные с таким обращением и готовые прослыть душками, спустились со своих пьедесталов. Они бинтуют себе груди и, закидывая худые руки за коротко остриженные головы, обнажают коленки. Носят короткие юбчонки и закатывают чулки таким образом, чтобы они морщились, но не сваливались.
Мне за пятьдесят, и я, конечно, старомоден. Война привела к глубокому расколу между поколениями. Тех из нас, кто сформировался до ее начала, люди помоложе, даже воевавшие с нами бок о бок, считают древними стариками. Мои пристрастия в области искусства, музыки считаются устаревшими, а манеры — странными. Все считают, что мы не знаем жизни. Эти люди не оригинальны, и их разочарование почти ничем не отличается от Weltschmerz[2], свойственной нам в молодости.
Да нет же, я не справедлив. В их ясных глазах есть что-то новое, и я молю Бога о том, чтобы им удалось найти ответ на вопросы, на которые не ответили мы сами.
Поскольку я признаю, что они честны в своих романтических поисках неромантической реальности, я тоже слыву «душкой» — высшая похвала в их устах. Это очень полезно для бизнеса, к тому же мне нравится le jazz hot[3]. Он такой примитивный, а псевдовосточной музыкой я сыт по горло!
Я готов был стать сторонним наблюдателем этого дикого и печального разгула, если бы не Герши. Хотя Герши пала 15 октября 1917 года, кружась словно зеленый лист с одного из деревьев Венсенского парка, она для них такое же далекое прошлое, как и Клеопатра. И столь же любопытна с точки зрения истории. Что она собой представляла? Кто была она, женщина, совершенно не похожая на вашу младшую сестренку-сорванца, эта таинственная соблазнительница, сама ставшая историей? Женщина, которая, по слухам, умела выведывать у мужчин самые сокровенные их тайны?
То, что сообщалось о ней в печати, нисколько не удовлетворяет современников. В конфликте, в результате которого погибло целое поколение их предшественников, они считают повинными всех. Хуже того, люди эти полагают, что немцы виноваты в меньшей степени, чем французы. Во всяком случае, так считают иностранцы. А клиентура моего ателье интернациональная.
Поэтому у меня часто спрашивают, какова же была на самом деле эта знаменитая шпионка.
И если я скажу, что она была славной, милой девочкой, люди утратят к ней всякий интерес и к тому же не поверят мне.
Поэтому-то я и подогреваю их любопытство. Правда, я не говорю, что она принимала ванны, наполненные молоком ослицы. Не уверен, что во Франции ослиц доят. Зато я создал вокруг имени Мата Хари ореол, чтобы подчеркнуть ее роль в истории. Мне вполне удается посмертная постановка пьесы с ее участием.
В прошлом месяце ко мне пришел один господин из газеты «Нью-Йорк таймс». Он сочинял какие-то ретроспективные статьи о мировой войне и хотел узнать «правду» о Мата Хари.
Последнее время я все чаще думал о Герши. Меня навестила Маргарита Эшегаррэ, дочь Мишеля, — миловидная девушка с пружинистыми ногами и гибкой фигуркой. Своими черными волосами, глазами и баскской фамилией она так явственно напомнила мне Герши, беженцев и нашу Семью…
Я был не совсем в ладах со своей совестью. Разочарованный в войне, я, к сожалению, не выступил в защиту Мата Хари. Ведь мне не составило бы никакого труда доказать, что она не совершала многих из тех проступков, в которых ее обвиняли. После суда, озлобленный ужасными лишениями последнего года войны, я надеялся в душе, что она виновна. Движимый запоздалой любовью к Франции, я не твердил: «Это моя родина, права она или виновата». Я внушал себе: «Родина всегда права». Франция не допустила бы ее казни, будь Герши невиновной. Я старался изо всех сил вызвать в себе ненависть к ней. И все же присутствовал на ее казни…