Прежде чем выполнить мое распоряжение, Герши как-то стихла.
Я взглянул на себя в беспощадное зеркало, перед которым она гримировалась. На худом лице застыло выражение жестокости, которая в действительности мне чужда. В такие минуты я мог произвести устрашающее впечатление. Надо воспользоваться моментом и взять Герши в оборот. Иначе между нами вновь восстановятся добрые отношения, и тогда будет поздно.
Вернулась она наполовину хмурой, наполовину покорной, готовой умилостивить меня.
— Приведи мне хоть одну причину, — проговорил я, стараясь быть как можно жестче, — которая помешала бы мне сегодня же оставить свои обязанности твоего импресарио.
Не ожидая такого оборота, Герши воскликнула:
— Луи! Неужели ты это серьезно? Я знаю, у меня не очень-то получается, однако…
— Не очень-то получается! Черт побери! «Пирид вами выступаить мадимуазель Герши Зелле, вэпускница танцивальнава класса мадам Гумпельфингер для маладых барышень. Она исполнить екзотический васточный таниц!»
Чего она стоила без напряженной душевной работы и печали? Ведь надо было добиться того, чтобы зрители утратили душевное равновесие, чтобы не вздумали хихикать. Их можно было даже рассердить, но соблазнить. Если во время выступления она предстанет этакой пышечкой, какой я ее видел во время злополучной репетиции, эта шпана поднимет Мата Хари на смех, и тогда карьере ее конец. Часто я сам находился на грани срыва, боялся, что у нее не хватит пороху, но силы ее оказались неисчерпаемыми. Всякий раз Герши удавалось воспринимать себя со всей серьезностью и увлечь за собой и зрительный зал.
Во время исторического дебюта Герши в «Музее Гиме» мне стоило нечеловеческого труда добиться успеха у светской черни. Если бы ее осмеяли, на нас можно было бы поставить крест. Но во время последующих выступлений Герши в частных салонах я мог уже не переживать. В обстановке, кажущейся интимной, священная печаль и возвышенная чувственность воспринимались без оговорок.
Настоящее испытание нам еще предстояло. Еще бы — выложить из кармана от восьми до двенадцати кровных франков! Да эти люди шкуру с тебя сдерут, если не оправдаешь их ожиданий!
Издерганный своими тревогами, я взорвался.
— Ты мошенница! — завопил я, лупя себя кулаками по голому черепу. — Мошенница! Мошенница!
Что со мной произошло, я и сам не понимаю. Ведь если она халтурила, первой ее жертвой был я сам.
— Ты не должен, — произнесла она негромко трагическим голосом. — Не должен забывать ни на минуту, что я…
В словах ее мне померещилась дешевая мелодрама.
— Не забывать чего? Ах, храмы! Ах, похищена! Наври еще с три короба! Merde! Jeune fille hollandaise[36]! Чего тут забывать-то?
— Да будет тебе известно, что я…
Я решил, что она скажет: «Я мать» — и напомнит о своем отпрыске от Мак-Леода, которому то и дело посылала игрушки. «Повалили ее где-нибудь под забором и все дела», — подумал я в бешенстве и, откинув назад голову, расхохотался ей в лицо.
— …Я убийца!
Смех застрял у меня в глотке. Я в ужасе уставился на Герши. Лицо ее внезапно осунулось, глаза вылезли из орбит, того и гляди упадут мне в ладони, как огромные шары из черного мрамора. «Мата Хари…» Любопытное дело, я назвал ее именно так, а не «Герши».
Голос ее звучал монотонно и негромко. На фоне побеленной стены покачивалась ее тень, которая отражалась в зеркале, стоявшем на туалетном столике.
— Женщина, которую я убила, убила ребенка. Совсем младенца. И я… была… избрана… орудием мести. Мы… люди добрые до тех пор… пока нас не призовут к отмщению. Ребенок… умер, я убила… убийцу и сама стала… убийцей. Так было нужно. И я сделала это.
Завороженный, я закачался вместе с ее тенью. Виски ломило.
— Правды не существует… Существует лишь смерть.
Она выпрямилась. Достала из ножен саблю. Крепко сжимая рукоять, взмахнула. Возникла пауза, длившаяся долю секунды, невидимое острие встретило сопротивление. Напряглись мускулы, вторая ладонь легла на рукоять, и стальной клинок вонзился в распростертое на полу тело.
Все это я явственно представил себе.
Не идет ли речь о том ребенке-призраке, о котором она иногда упоминала? Не его ли она мнила живым и не ему ли, не в силах смириться с его смертью, посылала в Голландию игрушки? Кто же был убит, он или же другой ребенок? Не ее ли это был ребенок?
— Это был твой ребенок? — прошептал я.
— Убить можно лишь тогда, — говорила она медленно, раздельно, — когда это не касается тебя лично. Если иначе… то ты сойдешь с ума. Я ненавижу смерть. Ненавижу… — воскликнула она истерическим голосом и рухнула на пол, — смерть…