Я внушал себе, что отважная ее кончина была лишь последним ее представлением. Но можно ли играть роль перед лицом смерти? Думаю, что нет. Во всяком случае, отвага ее была подлинной.
— Прежде всего нужно сказать, — заявил я корреспонденту «Нью-Йорк таймс», — что она могла оказаться жертвой шантажа. И вообще я не уверен в том, что она была шпионкой.
— На этот счет мы располагаем достаточно вескими доказательствами, — вежливо возразил американец. — Но не сможете ли вы мне сообщить что-нибудь о ее любовниках? Один актер по имени Лу Телледжен, считающий себя более неотразимым, чем сам Дон-Жуан, утверждает, будто был любовником Мата Хари, пока не застал ее в объятиях женщины. Можете ли вы подтвердить это? Она была лесбиянкой? Это мне чрезвычайно любопытно узнать.
— Убирайтесь вон! — произнес я, чувствуя, как наливается кровью моя лысина.
— Как вы считаете, питала ли она склонность к лицам женского пола? «Тайме» не боится смотреть правде в лицо, хотя мы и не печатаем всего, что нам известно.
— Ложь! — завопил я. Потом спокойным голосом прибавил: — Я не хочу о ней говорить. Прошу вас уйти и оставить мою девочку в покое.
— Извините за беспокойство, — сухо произнес репортер, пряча карандаш и блокнот.
Мне бы следовало расхохотаться, а не расплакаться. Что может быть гнуснее историй, которые уже появились в прессе, особенно в «Американском еженедельнике» и в лондонской газете «Дейли экспресс»! «Нью-Йорк таймс» лишь с умным видом повторяла те же домыслы.
А вчера я прочитал сообщение, из которого понял, что Герши бессмертна. 8 сентября Германию приняли в Лигу Наций. В заметке в той же газете, из которой я об этом узнал, сообщалось о некоей Эльспет Шрагмюллер. «Есть основания предполагать, — прочитал я, — что она была Мата Хари». Мата Хари.
Да здравствует Мата Хари!
Помню старинную испанскую карту Голландии и Бельгии, которая висела на стене шляпной лавки моего отца в Леувардене. На ней был изображен лев. Бельгия была брюхом зверя, Брабант — грудью, а наш Фризский архипелаг — его головой. Это обстоятельство казалось мне очень важным.
Если папа был один, когда я к нему заходила, он усаживал меня на прилавок и поворачивал лицом к карте. Адам Зелле был невысоким человеком, смуглым, как цыган. В ту пору он был худощавым, хорошо сложенным и очень вспыльчивым. Мои младшие братья боялись его. Я — нет. Отца я боготворила.
— Сокровище мое! — говаривал он, поднимая меня на прилавок и поглаживая по спине. — Взгляни! Видишь, где ты находишься, Герши? Где ты родилась? — Затем тыкал пальцем в карту, показывая на Леуварден: — В Львином Оке.
Я появилась на свет в Львином Оке! Мысль эта вызывала у меня восторг. Львиный Бог, который был моим отцом и моим домом, имел один глаз, и я была дитя этого глаза. Зеница Ока Льва, центра моей вселенной.
— Посмотрев тебе в глаза, утонуть можно, — говорил папа. — О чем ты думаешь? Скажи мне, Герши, о чем это ты думаешь?
Никто не мог заставить меня ответить. Упрямицей я никогда не была. Я была послушной девочкой, «милым» и «счастливым» ребенком, но, когда мне не хотелось отвечать, я безмолвствовала. И вопрос отца научил меня понимать силу и значение молчания. Отец постоянно задавал этот вопрос, но я никогда на него не отвечала.
Если отца подменял мальчуган-посыльный, он огибал угол, шел со мной по улице, поворачивал еще за один угол и приводил меня к узкому фасаду дома, в котором мы жили. Там, почти не выходя из комнаты, закрыв глаза куском ткани, лежала мама.
Когда мы приближались к нашему жилищу, папа принимался сетовать: «Черт побери. Женишься на самой красивой блондинке, и вот поди ж ты! Ты, Герши, чернявая и крепкая, как и я. Мы с тобой похороним всех блондинок в Голландии. Но к тому времени пройдут лучшие годы жизни. Никогда не выходи замуж за блондина. Запомни мои слова».
Моя мама, урожденная Антье ван дер Мейлен, тоже жаловалась:
«Никогда не выходи замуж за красавца, если он ниже тебя ростом», — внушала она мне. Но я не обращала внимания на наставления родителей. Правда, слова эти я запомнила, и когда мне исполнилось пять лет, они начали придерживать языки.
Мама вечно заставляла меня делать то, чего я не желала. Если я хотела пойти на кухню с Изабеллой, старшей поварихой, она велела мне идти на улицу. Стоило мне обуться, она меняла свое решение и приказывала остаться дома. Когда я снимала свои деревянные сабо, они с грохотом падали на мраморный пол. То была единственная форма протеста. Я роняла их таким образом, чтобы они производили звук «тук-тук», «тук-тук».