— Так и есть, — глухо отозвалась Мариам.
При вступлении в брак Джоанну наделили щедрой вдовьей долей. То, что даже в смертных муках Вильгельм озабочен благосостоянием жены, говорит в его пользу. Вот только вспоминает ли он и о своём королевстве? Сожалеет, пусть и запоздало, о том глупом союзе? Вглядываясь в его глаза, Мариам не бралась сказать. Ей оставалось надеяться, что он не корит себя подобными сожалениями. Он был беспечным королём, но добрым и любящим братом, и ей не хотелось, чтобы тяжкая ноша обременяла последние его часы. Да и какой в этом прок, в конце-то концов?
Джоанна рывком выпрямилась в кресле, устыдившись того, что задремала. Взгляд её устремился к постели. Вильгельм вроде как спал. Несколько дней она не видела мужа таким умиротворённым, и померкшая надежда ожила снова. Стараясь не потревожить супруга, королева улыбнулась лекарю:
— Похоже, сон крепок. Это ведь хороший знак?
Джамал ад-Дин печально посмотрел на неё.
— Я дал ему настойку из опийного мака, — ответил он. — Она облегчает боль и помогает уснуть. Но увы, не исцеляет от болезни.
— Но король ещё может поправиться?
— Иншалла, — тихо промолвил врач. — Иншалла.
Все доктора одинаковы, вне зависимости от исповедуемой религии. Джоанна знала, что если они говорят «всё в руках Божьих», то надежды мало. Склонившись над кроватью, она нежно поцеловала супруга в лоб, веки и губы.
Джоанна помедлила в дверях дворцовой часовни, давая глазам привыкнуть к полумраку. Когда появился священник, она взмахом руки отослала его прочь. Приблизившись к алтарю, молодая женщина опустилась на колени на мраморный пол и взмолилась к Всевышнему и святому мученику Томасу Кентерберийскому, прося их пощадить жизнь супруга, не ради неё самой и даже не ради Вильгельма, но ради судьбы островного королевства и всех, кто в таком мире обитает в нём. Никогда не была её молитва столь сердечной. И столь безнадёжной.
Немногих монархов оплакивали сильнее, чем Вильгельма д’Отвиля. Подданные встретили весть о его смерти с неподдельной скорбью, потому как его правление было временем мира и процветания, представлявшим разительный контраст с эпохой его отца. Три дня народ наводнял улицы Палермо, рыдая по сицилийскому обычаю. Женщины облачились в чёрное, слуг одели в грубую мешковину. Распустив волосы, люди стенали под бой барабанов и тамбуринов. Их горе усугублялось страхом, ибо никто не знал, что готовит будущее.
Пользуясь привилегированным положением няньки Джоанны, дама Беатриса укоряла питомицу в том, что та ест меньше, чем соловей клюёт.
— Понимаю, что тебе не хочется, но надо себя заставить, не то заболеешь. Посмотри какая ты бледная! Не позвать ли врача?
Нет нужды, — торопливо заверила Джоанна. — Я не захворала, Беатриса, просто плохо спала.
Напускная суровость фрейлины дала трещину.
— Я понимаю, ягнёночек. Я понимаю...
— Всё кажется ненастоящим, — призналась Джоанна. — Не знаю, как часто просыпалась я поутру с мыслью, что это был всего лишь дурной сон. Это почти всё равно, что снова и снова переживать смерть Вильгельма. Когда смогу я смириться с ней? Когда смогу заплакать по нему, Беатриса? У меня такое ощущение будто... будто сердце моё сковало льдом и слёзы замёрзли...
Беатриса села рядом на кровать и обняла питомицу.
— Мне вспомнилось, как покойный мой супруг, да упокоит Господь его душу, рассказывал про раны на поле боя. Он сказал, что иногда получивший жестокий удар человек не чувствует боли сразу. По его мнению, так тело защищает себя.
Джоанна прильнула к старшей подруге.
— Хочешь сказать, что мне следует быть терпеливой? — с печальной улыбкой спросила она. — Что боль просто рыщет вокруг, выжидая момента, чтобы напасть?
Беатриса отдала бы десять лет жизни за возможность облегчить скорбь Джоанны. Но она никогда не лгала питомице: ни в бытность оной тоскующей по родине маленькой девочкой, безутешной юной матерью или бесприютной молодой вдовой.
— В Писании сказано, что всему свой срок. Слёзы придут, дитя. Со временем всё происходящее покажется тебе более чем настоящим.
Джоанна не ответила, а спустя минуту встала, пересекла комнату и подошла к окну. На западе голубое сицилийское небо затягивал дым, и королеве подумалось, что суровое настоящее вершится сейчас на улицах Палермо.
Мятежи продолжаются, — уныло промолвила она. Народ пользуется смертью Вильгельма и грабит сарацинские кварталы. И двух недель не прошло с его кончины, а люди уже обратились друг против друга, ставя под угрозу мир в королевстве. Как ему было бы больно, Беатриса! Он всегда гордился, что со времени его совершеннолетия не было ни бунтов, ни заговоров и что христиане, мусульмане и евреи в гармонии обретались под его скипетром...