Беренгария охнула, пораженная тем, что мать Ричарда побуждает сына бросить крестовый поход.
— Ричард, но, если ты уедешь, не будет никаких шансов на освобождение Иерусалима!
Джоанну больше заботила утрата Анжуйской империи. Она открыла было рот, но одернула себя прежде, чем слова успели сорваться с языка, потому как решать предстоит только Ричарду.
— Как ты поступишь? — спросила Джоанна тихо.
Брат посмотрел на нее, и на краткий миг приоткрыл душу, позволяя видеть свою растерянность.
— Я не знаю, — признался он. — Видит Бог, я не знаю.
Наутро после бессонной ночи Ричард созвал совет. По лицам собравшихся в шатре людей он читал, что те уже в курсе разлетевшихся по лагерю слухов — вид у них был настороженный.
— Большинству из вас уже известно, что я получил письмо из Англии, — начал король. — Новости очень тревожные. Мое государство в смятении, ему грозят французский монарх и мой собственный брат. Не знаю, сколько смогу я еще пробыть в Святой земле. Но у меня нет желания никого побуждать поступать против совести. Каждому предстоит самому решить, возвращается ли он домой или остается в Утремере.
Хотя большинство из них ожидало заявления подобного этому, все выразили отчаяние, настаивая, что без него войну не выиграть, и умоляя не покидать их.
— Я ведь не возьму просто и уйду, — ответил Ричард, дав всем высказаться. — Это я вам обещаю. Если вернусь в свои домены, то стану платить за три сотни и две тысячи пехотинцев, остающихся в Утремере. Мне не хочется уезжать, пока война продолжается, но у меня нет выбора, так как на кону мое королевство.
Постепенно протесты смолкли, но на лицах окружающих король по-прежнему читал упрек и осуждение. Он ждал, кто из пуленов первым поднимет вопрос о королевском титуле. Как оказалось, это сделал великий магистр госпитальеров Гарнье Наблусский.
— Мы понимаем, монсеньор, — сказал Гарнье, — что ты разрываешься между обязательствами. Один из моих испанских рыцарей часто повторяет старую поговорку: «Entre la espada у la pared». Именно в таком положении ты сейчас — между мечом и стеной. Ты должен поступать так, как велит Господь. Но прежде чем уйдешь, мы хотим узнать, кто поведет нас в бой вместо тебя.
Послышались яростные возражения со стороны Ги де Лузиньяна, торопливо напомнившего собравшимся, что согласно договору в Акре его пожизненно признали королем, а Конрада и Изабеллу — наследниками. Никто не обращал на него внимания.
— Знаю, — бросил Ричард. — Полагаю, вам следует обсудить это между собой, потому как решение должны принять люди, которым с ним жить, а не те, кто скоро окажется на пути к дому. И чтобы мое присутствие не мешало честному обмену мнениями, я оставляю вас наедине с собой.
Ричард направился к шатру Беренгарии, но в последний момент повернул. Он знал, что жена не станет корить его, не станет даже упрашивать передумать, но ее карие глаза будут излучать смущение и глубокое разочарование. Сестра представляла более надежную гавань, и король зашагал к ее палатке.
— Я объявил им, — резко сказал он. — И теперь они определяют, каким станет их будущее после моего отъезда.
Ричард явно пребывал не в настроении для беседы, поэтому Джоанна не стала расспрашивать дальше. Подозвав одного из своих рыцарей, она отдала ему вполголоса приказ, не сводя глаз с брата, сидевшего, сгорбившись, на ее постели и рассеянно гладящего сицилийскую борзую, примостившуюся рядом с ним. Рыцарь вскоре вернулся и принес из королевского шатра музыкальный инструмент.
— Вот, займи себя этим, — промолвила Джоанна.
Ричард наигрывал меланхолическую мелодию, когда вошел Генрих и устроился на стуле.
— Что это? — спросил он. — Не лютня?
— Это называется уд. Аль-Адиль подарил мне его, когда я выразил интерес к сарацинской музыке.
Генрих наклонился, чтобы получше рассмотреть.
— Ты не дергаешь струны пальцами, как на арфе?
Ричард пояснил, что тут используется перо. Голова его склонялась над удом, лица не было видно, и граф смотрел некоторое время, не зная, чем лучше помочь дяде: молчанием, сочувствием или честностью. И наконец сделал выбор в пользу последней.