Тут она замолчала и вздохнула, когда супруг коснулся поцелуем ее груди. Они теперь сблизились настолько, что молодая женщина чувствовала возбуждение супруга в горячем касании к ее бедру.
— Но что, любовь моя?
— Ну... посмотри на мой живот, Генрих. Как сумеем мы...
— Так вот что тебя заботит, Белла? — Граф тихо рассмеялся. — Эту беду мы легко исправим!
И поспешил доказать это.
Изабелла первой достигла пика, поэтому смогла полюбоваться тем, как Генрих переживает свой. Теперь она лежала в кольце его рук, удивляясь, почему такая простая вещь, как занятие любовью, может быть такой разной. Первые их соития были торопливыми и страстными — они с Генрихом оставляли след из разбросанных по всей опочивальне предметов одежды и каждое утро оставались в постели допоздна, чтобы, появившись наконец в большом зале, удостоиться лукавых улыбок собравшихся. Сегодня все происходило не так бурно, не так быстро и более осознанно. Она знала, что он сдерживает себя, и была тронута такой заботой о ее ребенке, о ней самой. Нет сомнений, что мужчина, способный быть одновременно пылким и нежным способен стать хорошим отцом.
— Итак, — промолвил граф с сонной улыбкой. — Понравилось тебе быть в седле?
Ей понравилось — новая позиция предоставляла большую свободу движений, а осознание того, что она запрещена Церковью, добавляла остроты ощущений.
— Следует мне понести за это епитимью?
— Только если признаешься своему духовнику. Белла, тебя никогда не удивляла странность такого подхода — люди исповедуются в плотских грехах тем, кто сам о них ничего не знает? Как выразился однажды мой дядя, это все равно что поручить святому отшельнику вести в бой армию.
— Какой дядя — Ричард?
— Нет, Жоффруа. Тот, который погиб во время турнира под Парижем. Но уверен, что Ричард с ним бы согласился, как и большинство мужчин. Немногие возьмутся утверждать, что адюльтер — не серьезный грех. Но почему греховно для тебя оседлать меня, или для нас обоих возлежать вместе во время твоей беременности или месячных истечений? Не слишком опрятно, согласен, но грех-то в чем? А превыше всего, мне не понять, почему Церковь призывает мужей не любить своих жен слишком усердно, настаивая, что пламенеть от желания — это грех. Если это справедливо, то я обречен гореть в аду, — жизнерадостно закончил он. — Как пить дать обречен!
— Значит, и я тоже, — призналась Изабелла, пристраиваясь на локте так, чтобы видеть искрящееся на его лице веселье. Ей нравилась интимность подобных разговоров, нравилось то, как они, заперев дверь в опочивальню, ограждают себя от всего остального мира, хотя бы на время.
— Это напомнило мне про весьма забавную и удивительную дискуссию, касающуюся плотских материй, которая разгорелась сегодня днем между двумя твоими тетями, — сказала она.
— Женщины обсуждают плотские материи? — Брови Генриха вскинулись в притворном ужасе.
— А вы, мужчины, не обсуждаете?
— Ладно, признаюсь, мы это делаем, — с ухмылкой сдался граф. — Но мужчины склонны хвастать количеством своих постельных подружек, а я надеюсь, что венценосные дамы, вроде Джоанны и Беренгарии, этой слабости не подвержены!
— Раз уж зашла речь, мне очень немногое известно о твоем прошлом. Я ничего не знаю о женщинах, с которыми ты спал.
— И я не прочь, чтобы так оно и оставалось, — твердо заявил он, хотя уголки его губ подрагивали от сдерживаемого смеха.
Встав с постели, он вернулся через минуту с кубком пряного вина. Предложив ей отпить первой, Генрих сделал затем несколько глотков и поставил кубок на ковер.
— Так что же говорят женщины, когда речь заходит о супружеской постели?
— Ну, началось все с вопроса Анны о том, каково это возлежать с мужчиной. Ей хотелось знать, «приятно» ли это.
— Вполне естественно, что ее это интересует. — Генрих хмыкнул. — И что вы ей ответили?
— Джоанна заверила ее, что это действительно «доставляет удовольствие», а Беренгария согласилась — подобная близость, мол, очень радостна. Я своим ушам не поверила: их слова казались такими унылыми, блеклыми! Я попыталась заговорить сама, но потом до меня дошло, что они преднамеренно принижают прелесть любви, чтобы не заинтриговать Анну.