Но Ричард ошибся — это не был повтор стычки в Яффе. Поначалу Гуго Тивериадский держался на заднем плане, но теперь пробился к центру шатра.
— Нелепо обвинять английского короля в недостатке желания сразиться с сарацинами, — язвительно бросил он. — Будь я убежден, что ты сам веришь в это обвинение, господин епископ, то счел бы тебя страдающим от хвори, поражающей ум. Кто благополучно довел нас до Яффы? Кто выиграл битву при Арсуфе? Не ты, милорд епископ, и не ты, милорд герцог. Зачем нам без конца тратить время на эти мелкие свары, вместо того чтобы обсуждать действительно важные проблемы? Способны мы взять Иерусалим?
Когда французы попытались его перебить, Гуго предупреждающе вскинул руку.
— Нет! Клянусь Богом, вы меня выслушаете! Некоторые из вас употребляют слово «пулен» в качестве оскорбления, по крайней мере, за нашей спиной. Так вот, я горжусь тем, что я пулен. Мне куда больше известно о сражениях в Святой земле, чем людям, всю свою жизнь проведшим на жирных, зеленых полях Франции. И мой ответ — нет. Мы не способны овладеть Иерусалимом. Быть может, вы обвините и меня в нехватке желания победить в этой войне? Здесь мой дом, не ваш, и после того как вы вернетесь в родные земли, я останусь тут и буду до конца биться с врагом, который тоже никуда отсюда не уйдет.
— Мы не сомневаемся ни в крепости твоей веры, ни в доблести, — возразил Гуго. — Но нам нельзя сдаваться — до Иерусалима осталось рукой подать!
— Нет, милорд герцог, это не так. — Гарнье Наблусский спокойно сидел на сундуке, скрестив на груди руки, но голос его раздавался по всему шатру — великий магистр госпитальеров привык повелевать людьми. — Трудности, с которыми мы столкнулись в сентябре, остались неразрешенными. По-прежнему существует угроза, что наши линии снабжения будут перерезаны Саладином, и тогда мы окажемся без припасов в неприятельской стране, зажатые между войском султана и гарнизоном Иерусалима. С последнего нашего спора ничего не изменилось, стало только хуже. Наша армия ослаблена болезнями и дезертирством, вдобавок сейчас разгар одной из самых суровых зим на моей памяти. Война в Святой земле не даром зависит от времени года — чтобы убедиться в этом, достаточно высунуть нос из шатра.
Прежде чем кто-либо успел возразить, великий магистр тамплиеров выступил в поддержку Гарнье. Робер де Сабль заявил, что даже если крестоносцам удастся каким-то образом захватить Иерусалим, у них не получится удержать город, потому как все участники похода, приехавшие из других стран, сочтут свою клятву исполненной и уедут.
— Мы ставим на кон гораздо большее, чем жизни наших людей. Речь идет о судьбе королевства, потому как, если армия потерпит второе поражение вроде Хаттина, Утремер будет обречен. Предлагаю отступить к побережью и отстроить Аскалон, как и предлагал нам в сентябре король английский.
Французов эти доводы не убедили. Они разъярили всех тамплиеров, назвав Робера де Сабля марионеткой Ричарда, поскольку магистр был вассалом английской короны. А возражения госпитальеров и пуленов отмели в сторону под тем предлогом, что священная война вовсе не чета любой другой. Бог хочет, чтобы крестоносцы осадили Иерусалим, настаивали они, и он вознаградит их, даровав победу. Эти самые аргументы принесли французам перевес в Яффе. Но в ту холодную январскую ночь в Байт-Нуба вышло иначе. К огорчению подданных Филиппа, собратья-крестоносцы не стали в очередной раз отвергать воинский опыт и искусство в пользу слепой веры. Было решено, что армия не станет пытаться брать Иерусалим сейчас, а отойдет и встанет на развалинах Аскалона с целью отстроить город и грозить оттуда главной опоре Саладина — Египту.
Французы удалились, предрекая беду и изрекая скрытые, а иногда и не очень, угрозы оставить крестовый поход. Гуго Бургундский помедлил на пороге и вперил гневный взгляд в Ричарда, которого считал главным виновником своего постыдного поражения.
— Никогда наши люди не простят тебе этого, — бросил он. — Им не понять, почему мы даже не попытались отбить Священный город.
Ричард промолчал, потому как хотя он искренне верил, что крестоносцы избежали только что катастрофы, от которой содрогнулся бы весь христианский мир, но одновременно понимал — Гуго прав. Воины никогда не поймут, и винить станут именно его, Ричарда Львиное Сердце.