Здесь, мысленно перескочив через несколько тысячелетий, можно вспомнить волнующее интервью, которое дала журналистам мать Андрея Сахарова, знаменитого физика, лауреата Нобелевской премии. Разумеется, она говорила о нем с гордостью и любовью, но в конце этого интервью, вздохнув, сказала: «Иногда я чувствую себя курицей, породившей орла». И в этих словах промелькнуло изумление, не свойственное обычной материнской любви, — изумление матери, способной взглянуть на сына беспристрастным взглядом, как на некое «явление» или как на человека, совершенно постороннего и далекого. Как будто мать поместила сына в высокое гнездо и смотрит на свое порождение издалека вместе со всеми другими людьми в этом мире. И спрашивает беззвучно: кто ты? насколько ты мой?
Наверное, и мать Самсона терзал этот вопрос, когда она спешила с новостью к мужу: насколько он мой? То ли он дитя, о котором я молила Бога? Смогу ли отдать ему любовь, щедрую материнскую любовь, которую так долго жаждала дать своему дитятке? И когда она встретилась с мужем и стала рассказывать ему обо всем, слова ангела вдруг ворвались в ее сознание со всей силой и сложностью. Когда же она доходит до слов «ибо младенец от самого чрева будет назорей Божий», почти ощущаешь, как у нее дрогнуло сердце, и, вместо того чтобы в точности передать слова ангела, она неожиданно произносит то, что могло и ее саму удивить: «до смерти своей».
Именно из-за того мы и задержались на описании этого эпизода, что Самсону — на которого мать взглянула издалека (пусть и на одно лишь мгновение) и оплакала еще до того, как он родился, — на веки вечные суждено остаться чужаком и даже изгоем среди людей; и никогда ему не суметь (как на склоне лет он пытался сделать) «стать, как прочие люди».
То же и с матерью Самсона. Пусть она чудесным образом «исцелилась» от своего бесплодия, но кажется, что бесплодие символическое (Самсон будет разрушителем, а не созидателем) передала своему сыну.
Не мать, а сам Бог обрек Самсона стать назореем — служителем Божьим, воздвигнувшим между собой и жизнью непреодолимую стену (в ивритском слове «назир» слышится отчетливо не только отзвук слова «недер», но и слова «зар»[3]). Но все же трудно не почувствовать, что слова матери о сыне стали приговором Самсону на все дни его жизни и до самой смерти.
Между тем отчуждение, на которое обречен тот, кто еще даже не родился, сразу начинает расти, потому что потрясенный Маной просит Бога о дополнительных указаниях: «Пусть придет опять к нам человек Божий, которого посылал Ты, и научит нас, что нам делать с имеющим родиться младенцем». «С имеющим родиться младенцем»? Он еще в чреве матери, а устами отца уже назван формально. Много лет Маной мечтал произнести другие слова — «наш ребенок», «деточка мой», «сыночек», но послушно перенимает определение Божьего посланца, чувствуя, что надо с почтением относиться к тому, кому вскоре предстоит возвыситься над своим народом.
Наверное, Маной понимает, что с этим младенцем придется обращаться как с драгоценным орудием, превышающим духовное разумение родителей. Это не тот ребенок, которого можно растить, полагаясь лишь на природный инстинкт… И отец просит Бога о дополнительных указаниях.
Ангел возвращается, но вновь предпочитает предстать перед женщиной, «когда она была в поле, и Маноя, мужа ее, не было с ней». От этого укрепляется ощущение, что ангел почему-то желает вверить свою весть именно жене Маноя. Но она (из страха перед злыми языками или из верности мужу) хочет, чтобы и Маной присутствовал при этой встрече. Рассказчик скупо сообщает: «Женщина тотчас побежала и известила мужа своего». Легко представить мельканье ее быстрых ног среди колосьев, взмахи рук, рассекающих воздух, и мысли, кружащиеся в ее мозгу. И вот наконец она добежала до Маноя и объявляет ему: «…вот, явился мне человек, приходивший ко мне тогда»…
«Маной встал и пошел с женою своею».
Этой фразы, ее тяжелой тягучести, довольно, чтобы ощутить поступь Маноя — грузную и вялую (кстати, имя Маной в позднем иврите означает также «покойник»). В этих семи словах, звучащих явным контрастом к «женщина тотчас побежала и известила мужа своего», рассказчик рисует Маноя эдаким «тюфяком»: он еле тащится за своей расторопной женой, за что Талмуд выносит ему порицание и даже называет «невеждою», ибо он нарушил правила, установленные Талмудом: «…нельзя мужчине идти позади женщины, и даже если женщина повстречалась ему на мосту, то она должна посторониться, ибо тому, кто пойдет за женщиной, переходящей реку, вход в мир грядущий заказан».[4]
3
«Назир» (ивр.) — «назорей, монах»; «недер» (ивр.) — «обет»; «зар» (ивр.) — «чужак». —