— За уважаемого Осман-бея я не беспокоюсь, он взрослый человек и хорошо знает, что делает, — ответил Селим Кёпе, — но за тебя, мой сын, переживаю. Христиане могут подать тебе дурной пример, а к чему смущать сердце накануне свадьбы? Вдруг, вернувшись, ты не захочешь смотреть на свою невесту Ясмину, а приглядишь какую-нибудь польскую барышню?
— Исключено, отец, я терпеть не могу полек — буркнул Фатих, — так же, как и гречанок, армянок, русинок…
— Ну, иди, — согласился Селим, — проводи Осман-бея, пройдитесь по главным улицам. Только не задерживайся допоздна, а то я закрою дверь на щеколду и тебе придется лезть по террасе.
— Хорошо, отец.
Осман поклонился старому Селиму и увлек за собою Фатиха.
— Чего это он тебя так пытал насчет полек? — поинтересовался букинист, когда они покинули дом Кёпе.
— Отец застукал меня, когда я гнался за каретой одной знатной пани, и теперь считает, будто я в кого-то влюбился.
— А ты, правда, влюблялся в польку?
— Нет, что, что вы, Осман-бей, то было наваждение, обман чувств.
Так, разговаривая, они дошли до Татарских ворот и покинули мусульманскую часть города. Перед ними открылся совсем иной Львив — католический, именно тогда, когда на всех костельных звонницах били вечерню. И дома, и публика, и даже воздух здесь были другие. Если в турецко-татарском квартале всегда пахло корицей, гвоздикой и кардамоном, а так же дорогими духами с мускусом, маслом растертых лепестков роз, то в центре Львова ветер разносил нечто среднее между стоячими водами и лежалыми бумагами. Возле одного здания Фатих остановился, принюхиваясь.
— Пахнет почти как у нас, какими-то травами, пряностями — сказал он, — это немецкая аптека, «Под серебряным оленем».
— Давай зайдем, переведем дух, — предложил Леви, — мне как раз надо купить корневища выворотника от бессонницы, хорошее, говорят, средство.
— А что это за выворотник? — спросил его Фатих, когда они оказались в аптеке герра Брауна.
— Трава, — ответил Леви, — ее еще кочедыжкой называют. Их полно на старых могилах Лычкаревки растет, видел, когда проезжал мимо, у них под листьями мелкие-мелкие семена.
— А, папоротник… — разочарованно протянул он.
— Да, он, извини, спутал, папоротник, выворотник, заворотник — не разберешь!
Герр Браун стоял у прилавка и проверял на свет воду, налитую в прозрачные пузырьки. Рядом лежала груда бумажек — готовые этикетки, которые помощник Яцек должен наклеить.
— Чего желают любезные господа?
— Мне нужны корневища папоротника для отвара — сказал букинист, — замучался бессонницей, сны снятся ужасные, из прошлого.
— Папоротник замечательно гонит бессонницу, но его нельзя принимать помногу — заметил герр Браун.
— Знаю, — пожал плечами Леви. Аптекарь позвал Яцека, тот принес маленькую баночку, завязанную бумажной крышкой, где лежали сухие корни папоротника. Стоил он недорого, поэтому букинист решил купить еще какое-нибудь средство, помня, что впереди у него страшная борьба и надо подготовиться к любым испытаниям.
Леви взял еще сушеного аспида — узкую, тонкую змейку, размером с двух червяков, откусывая от которого по утрам натощак по кусочку, якобы приобретаешь недюжинную выносливость. Мало ли что еще ждет меня, подумал Леви, не помешает укрепить свои нервы.
Выйдя из аптеки герра Брауна, он и Фатих отправились дальше, ступив в царство серой брусчатки, острых готических шпилей и показного великолепия. Их внимание привлекало то необычное здание, украшенное головами Медузы Горгоны, нетрезвых фавнов и прочих персонажей языческих мифов, то витрина модной лавки, показывающая диковинные для турецких нравов наряды, то вереница аристократических карет с гербами.
Гуляя и вслушиваясь в рассказы Фатиха Кёпе, Леви не заметил, что мимо него прошел, заслоненный львовской готикой, рабби Нехемия Коэн.
Да, сам Коэн рискнул тем вечером покинуть гетто и попытаться отговорить иезуита Несвецкого от плетения гнусного заговора против евреев.
Ему не давала покоя мысль, что община живет под нависшим мечом, отклонить который способен лишь настоящий хозяин Львова, а к ним рабби причислял орден иезуитов. Может, Несвецкий удовлетворится большим выкупом, который соберут богатые евреи? Ведь было уже, когда деньги Нахмановича вернули синагогу, построенную заезжим итальянцем в неположенной близости от католического храма. Почему бы и сейчас не откупиться?
И тут перед ним оказалось до боли знакомое лицо.
Леви Михаэль, брат Шабтая Цви! Нехемия Коэн узнал его. Турецкий костюм ему не помешал. Сколько раз Нехемия видел Леви в крепости Абидос, не отходившего от своего брата ни на шаг, бывшего его советником, другом, даже телохранителем! Леви вел изможденного Шабтая вниз, к султану, в то роковое утро 16 сентября 1666 года. Он, он! Неужели Леви не изменился? Карие глаза его смотрели столь же грустно, как и в дни, черная родинка на левой щеке, обещавшая большое счастье, легкое прихрамывание (Леви в детстве упал с лошади, и с тех пор при ходьбе чуть-чуть подволакивал ногу).