— Молодец, — обрадовался Шабтай Цви, — а теперь иди в Львив. Пешком. Ты не должен садиться ни на коня, ни на осла, и уж тем более на мула. Применять силу я тебе тоже запрещаю.
Но меня же поколотят! — хотел сказать он.
Учитель прочел его мысль и ответил:
— Пусть, тебе это даже пойдет на пользу. Настоящий дервиш — битый дервиш.
И дервиш пошел. Ему не преградили дорогу Балканы и Карпаты, бурные реки с сильными течениями, омуты и болота, лихие люди и кровожадные волки. Он не держал во рту ни росинки по несколько дней, глодал кору, спал на голой земле, падал в пропасти, садился в темноте на муравейник, был трижды укушен барсуками, когда в ливень пытался спрятаться в их уютные норы, устланные сухими и мягкими травами. Дервиша били мальчишки, потому что приняли его за беглого инока из христианского монастыря. Дервиша чуть не забодали до смерти косули, объевшиеся ядовитых грибов, в пути он стер пятки едва ли не до костей, но все-таки дошел до Львива.
Ранним зимним утром в конце 1675 года, аккурат перед Рождеством, на заснеженной улице появился босой нищий. Он стал прямо на паперти костела Марии Снежной и протяжно запел древний псалом, пританцовывая, прибавляя в конце каждой фразы — подайте страннику на пропитание.
Выходившие с утренней мессы католики заслушались его мелодичным голосом. Желающим дервиш показывал глубокие следы барсучьих когтищ на своих руках и ногах, уверяя, будто их нанесла громадная птица Рух.
— Она предпочитает питаться слонами! Монахи у птицы Рух идут на сладкое, мясо их жирно и нежно — засмеялись горожане, ничего ему не подав.
— Красиво поет — сказала одна паненка и вытащила бархатный мешочек, где лежали злотые. — На, странник, злотый, помяни меня в своих молитвах.
— А ей?! — дервиш показал рукой на змею, ежившуюся от легкого морозца, она тоже кушать хочет!
— И тебе злотый, змейка!
Шфифон радостно схватил монетку пастью, спрятав за щекой.
— Забавно! — возмутились другие попрошайки с паперти Марии Снежной, — эдак он нас совсем без выручки оставит!
Они окружили дервиша и хорошенько его поколотили, приговаривая:
— Это наше место, это наша паперть!
Избитый, без двух злотых, которые у него в драке отобрали, дервиш со змеей уныло брел по холодному Львиву. И правильно они меня отдубасили, размышлял он, собирать подаяние для Бекташи — последнее дело. Я ведь умею предсказывать будущее, пускать кровь и заговаривать боль. Неизвестно, что было с ними дальше, закоченел бы от холода, наверное, если б не Леви Михаэль Цви, узнав дервиша по клочку ткани, нашитому на шапку.
— Бекташи! — удивился он, — здесь?! Босой?! Тоже мне, странствующий кармелит выискался! Львов — это не теплая Албания, ноги отморозит! Хоть бы чулки напялил, чучело бекташийское!
Леви догнал дервиша, и, выпытав подробности, устроил ему теплое место в том же доме, где жил. Дервиш рассказал о Шабтае Цви немало интересного: что стража приняла его за колдуна, выполняет иногда мелкие поручения, но не за деньги, а из суеверия, боясь, как бы Шабтай не сглазил их, что он подружился с ласточкой и прикрепил на ее светлое брюшко записку для своих друзей в Иерусалим. Но не упомянул, чтобы тот получил трактаты Эзры д’Альбы и высчитал дату своего возвращения.
Это странно, поразился Леви, я заплатил большие деньги, а рукописи все не дошли.
Но, наверное, Шабтай не захотел делиться со своим учеником сокровенным, ведь манускрипты д’Альбы касаются только нас, или забыл сказать об этом. Всю зиму дервиш прожил на Поганке, помогая своим странным обликом заманивать покупателей в лавку Леви. Дела его шли плохо: многие богатые клиенты обеднели или даже разорились после осады Львива, кое-кто даже стал погорельцем: несколько преуспевающих греческих купцов, подумав, что турки вот-вот вломятся в город, спешно пожгли склады. Паника прошла, но имущество не вернешь, все обратилось в пепел. Горело и еврейское гетто. Три дома с Татарской улицы магистрат передал армянам, так как прежние владельцы ушли с армией султана под Каменец.
Ходили слухи, будто скоро из Львива выселят всех мусульман, кроме крестившихся в католичество, Турецкую мечеть превратят в костел, а Поганку сделают либо греко-армянским, либо мещанским польским кварталом. Татарские ворота собирались разрушить: шутники увесили их на Рождество черными от гнили свиными головами, которые, как считалось, переносят холеру. Снегу навалило столько, что поутру дервиш с трудом открывал дверь. Жутко подорожали дрова, хворост, свечи. Той зимой в Турецкой мечети по мольбам замерзших молящихся соорудили печку, облицованную гуцульскими кахлями (синие завитки на белом фоне), затем похожие печки стали строить во многих богатых домах за пределами Поганско-Сарацинской улицы.