Выбрать главу

Герр Браун давно уже плюнул на свою мечту выучить Яцека аптекарскому делу, и держал его здесь только ради спокойствия его больной матери.

Разгром за бардак в шкафичке с ядами хозяин устроил Яцеку недавно, и тот вроде бы прибирался, перелив яды в скляночки, надписи на которых лучше всего соответствовали, по его нечетким представлениям, их содержимому.

Но как! Где именно был тот или иной яд, и куда его перелили, теперь не знал никто. Яцек почесал затылок, смотря на четкую надпись на листке.

— Сонное зелье, — шептал он, — где ж оно?! Может, вот это? Или это, в синем стекле? Наверное, оно.

Яцек принес пани Сабине синюю склянку. Она расплатилась, поблагодарила его и ушла. Через минут 5 Яцек вдруг вспомнил: в синем стекле — настоящая отрава, цианид, а в зеленом — то самое сонное зелье, приготовленное по восточным рецептам! Он испугался.

— Яцек, — отчетливо сказала ему до того мирно дремавшая совесть, — беги немедленно за пани и отними у нее цианид! Отдай ей зеленую баночку! Отдай, иначе я буду терзать тебя вплоть до смертного часа! Яцек, ты слышишь?!

Яцек настолько испугался голоса своей совести, что сорвался и побежал, держа в руках зеленую скляночку.

— Пани! — закричал он, догоняя Сабину, — пани!

Сабина остановилась.

— Извините меня ради всего святого, пани, я дал вам не ту баночку. Вот это зелье, возьмите! А то — яд, выпив его, вы умрете!

Сабина отдала ему синюю склянку и взяла зеленую.

— Ты шутник, мальчик, — сказала она Яцеку, — скажи герру Брауну, чтобы он тебя в следующую субботу хорошенько выпорол.

— Скажу — потупился Яцек. Его пороли еще и по средам, но это не помогало.

Пани Сабина вернулась домой незамеченной. Час был поздний. Сидя на постели, она задумчиво рассматривала зеленую склянку. Тягучая, вязкая жидкость мало походила на настоящую отраву. Выздоровевшая служанка Марица сидела рядом.

— Ну что, выпьем яду?! — спросила Сабина.

— Выпейте яду, госпожа, это ведь понарошку — ответила Марица.

И пани Сабина хлебнула сонного зелья. Первые минуты она ничего особенного не почувствовала. Пани легла и уснула, как обычно.

Ей ничего не снилось. Может, это все неправда, это не яд, а горькая микстура? — вертелось в голове.

Но утром Сабина не проснулась. Ее долго, отчаянно будили, и лишь ближе к вечеру, испугавшись, что долгий сон перейдет в летаргию, пригласили, как просила Марица, Леви в костюме валашского травника.

Он не стал раздумывать. Под окнами особняка уже стояла нанятая им простая повозка, запряженная двумя черными, насупленными волами. В ноздрях у них висели толстые витые кольца красной меди.

Леви запер дверь комнаты, предупредив, что для оживления уснувшей ему требуется полная тишина и невмешательство.

Пани Сабина лежала спящая, но живая. Леви прикоснулся к ее руке.

Под тонкой, почти прозрачной кожей билась голубая жилка.

— Жива! — прошептал он, но дышит редко.

Леви мигом поднял Сабину с постели, положил ее, словно куклу, на сине-белый персидский ковер, свернул так, что из ковра торчала только ее голова, и раскрыл окно. Аккуратно, с помощью Марицы, пани Сабина была перенесена через окно во двор, а затем — в стоявшую повозку. Сабину присыпали клоками старого сена.

Леви выскочил из окна, попав на дерево, спустился и сел в повозку. Возница резко рванул вперед. Вскоре они уже покинули львиные холмы и летели по направлению к новой границе Османской империи, к Подолии.

Марица молча смотрела им вслед. Объяснения она придумает…

29… И пришли они к источнику. Тайны лесничего Якуба

«Нет страны, где евреи занимались бы столько мистикой, чертовщиной, талисманами, заклинаннями духов, как в Польше».

Из еврейських хроник XVII столетья

Рабби Нехемия Коэн, сказав однажды, что его народ — это народ раздоров, к сожалению, нисколько не преувеличивал. Еще три века тому назад еврейский Львив поделился на две враждующие общины — городскую и предместную.

Городские евреи принадлежали королю Речи Посполитой, их свободу защищал привилегий. Евреи предместий вроде Краковского об этом могли только мечтать и стараться накопить денег, чтобы не сами они, а хотя бы их дети или внуки выкупили себе разрешение жить в городе. У двух общин все было порознь: свои синагоги, свои раввины, свои меламеды и резники. Хлеб они покупали тоже разный, и воду брали каждый из своих колодцев. Объединяло их только кладбище. Умерших, при жизни никогда друг другу не сказавших доброго слова, а то и дравшихся, приходилось хоронить в одной земле. Эра раскрытия Мессии обещала прекратить эти распри. Шабтай Цви провозгласил наступление «кибуц галуйот» — объединения всех еврейских общин, где бы они ни оказались в рассеянии. Но ничего не изменилось, напротив, стало еще хуже. Раздоры, начавшиеся в последней четверти 17 века, подспудно продолжались почти весь следующий, став чем-то вроде необъявленной гражданской войны. Линия разлома проходила уже не только по тому, к какой общине, городской или предместной, ты относишься, а признаешь или отвергаешь мессианство Шабтая Цви. Из-за постороннего турецкого еврея Азиз Мухаммеда, дервиша Бекташи, дети покидали дом с родительскими проклятиями, расторгались помолвки и отменялись сделки, дочери лишались приданого, а сыновья — наследства. Человек, никогда не бывший в Львином городе, но пославший туда своего названного брата Леви Михаэля, проповедовал единство еврейского народа. В родном Измире, где враждовали выходцы из Испании и Португалии, с поселившимися ранее романиотами[40], Шабтай Цви нарочно молился один день в синагоге «Португалия», другой — в синагоге испанских евреев, а третий — в самой старой, романиотской. И тут внезапно он, учивший объединять разрозненных, стал невольным виновником конфликта…

вернуться

40

Романиоты — название евреев Византии.