- Деньги, что ли, украл? - спросил лупоглазый Бесстыжев.
- Кто?.. Сенька?
- Да Сенька же, а то кто же?.. О Сеньке же ты говоришь?
Полезнов внимательно поглядел ему в глаза, побродил взглядом по крутому лысоватому лбу, увидел, что он ничего еще пока про жену его не знает, и протянул неопределенно:
- Дда-а... вообще мерзавец... И, в частности, тоже подлец...
А чтобы покруче свернуть с этого вопроса в сторону, добавил:
- Сердит очень против царя народ, - я про Питер, конечно, говорю... Очень языки у всех поразвязались...
- Ну? - как будто удивился Бесстыжев, пришлепнув бороду на колене.
Заметив это, Полезнов стукнул кулаком об стол, сделал страшные глаза и заговорил вдруг громко и обиженно:
- А в самом деле, ежели разобрать по частям, от кого мы все терпим?.. От него одного мы все терпим!.. Сколько мильонов народу от олуха от одного!.. Ты в японскую войну не служил?.. Нет?.. Признаться, и мне не пришлось, а другие пошли... Кто не вернулся, а кто калекой пришел... "Голые, говорят, мы против японцев вышли!.." Не тот же ли черт теперь выходит?.. Раз ты не можешь управлять царством - уйди к черту! Вот!.. Уйди, - мы без тебя, дурака убогого, обойдемся!.. Уйди!..
И еще раз ударил он по столу, а Бесстыжев, как будто от испуга, поспешно убрал свою бороду за борт пиджака и спросил тихо:
- Это ты, Иван Ионыч, про кого же так?
- Про кого?.. Все про него же... Я уж наслушался и в Питере и в вагоне, что про него говорят... Это ты здесь сидишь, не слышишь...
С полминуты они глядели друг на друга неотрывно: один зло, другой испуганно, наконец спросил Полезнов:
- Сколько овса к первому ссыпем?
- Овса-то? - не сразу отозвался Бесстыжев.
Он положил одну ногу на другую, погладил колено, снял его, переменил ногу, погладил другое колено, снял... Жены его не было в горнице, - они сидели за столом только вдвоем с Полезновым.
- Я у тебя про овес спрашиваю! - напомнил Полезнов.
- Про овес-то?
Бесстыжев наклонил голову и задумался, точно подсчитывая в уме мешки и пуды. Это тянулось так долго, что Иван Ионыч прикрикнул, наконец:
- Дурака ты, что ли, из себя корчишь, или что?.. Ты получил на овес деньги?
- На овес-то?
И Бесстыжев спокойно повернул к нему голову, поднял ее, напыжился и ответил расстановисто:
- Да раз если ты об царе нашем такие слова смеешь говорить, какой же тебе тогда овес? Тебе тогда острог, а не овес!..
- Что-о?
- Тебе тогда отседа бежать надо, покамест полиция не схватила!
Бесстыжев поднялся и стал, прочно поставив ноги в подбитых толстых валенках.
- По-ли-ци-я! - пренебрежительно вытянул Полезнов, но, покачав головой, добавил: - А хотя бы полиция, кто же ей на меня донесет, полиции?
- Как это "кто донесет"?.. Вот мне же ты говорил это, я, стало быть, должен и донести уряднику - вот какое дело!.. О-очень это серьезное дело, а не то чтобы шутки!
Бесстыжев и говорил это серьезно. Он еще глубже запрятал свою бороду и застегнул над нею верхнюю пуговицу пиджака.
- Т-ты... с урядником?! - запальчиво крикнул Полезнов, поднимаясь. Угрожать вздумал?.. Ты мне... не насчет урядника, а насчет овса говори, понял?
- На-счет ов-са?.. Что я тебе насчет овса могу? Ну?
Бесстыжев напружинился сразу и стал по-бычьи.
- Я тебе двенадцать тысяч дал? - понизил голос Полезнов.
- Ког-да это да-ал? - удивленно вытянул Бесстыжев.
- Та-ак! - вытянул и Полезнов и тихо присвистнул.
- Не свисти у меня в горнице, невежа, - у меня иконы висят! прикрикнул Бесстыжев и сжал кулаки.
Полезнов хотел было кинуться на бородача, чтобы смять его сразу, хотя он знал, что в прошлом Бесстыжев - теперь его однолеток - был не в одном только Бологом известен как кулачный боец и что так же вот, как теперь, прятал он перед боем свою бурую бороду за борт пиджака, и нос ему изуродовали на кулачках, - но его остановил густой, хоть и негромкий, кашель за дверью, косматый кашель какого-нибудь дюжего грузчика, и вместо того чтобы кинуться драться, Полезнов повернулся к висевшей на гвозде своей шубе и начал одеваться, спеша.
- Та-ак-с! - закончил он, выходя.
- Этак-с! - с издевочкой перекрыл его Бесстыжев, провожая.
Когда Иван Ионыч шел по тем же сугробам к своему дому, он оглядывался по сторонам несколько пристукнуто, ошарашенно и даже о самогоне бесстыжевском думал: не отрава ли в нем? Студень тоже стоял где-то совсем близко, около глотки.
Встретился дурачок Митя, страдавший виттовой пляской. Обычно он протягивал к нему бесноватую руку: "Куп-пец, да-ай!" Теперь только глянул на него как-то даже и не глазами - их не было заметно, - а черным оскаленным ртом и прошел отвернувшись. Шел он широким, падающим вперед, загребающим снег шагом. Полезнов думал о нем: "Сейчас брякнется!" Но он не падал. Был он из первых солдат, брошенных на фронт в эту войну, и серела-желтела на нем шинель, снизу оборванная собаками.
Прошли мимо двое мальчишек с озера, от проруби, где успели уже наловить по кукану окуньков и подлещиков блесною, но ни один не сказал ему: "Купец, купи!", только глянули хмуро.
Он все равно не купил бы - на что ему теперь были подлещики? Но все-таки и это обидело.
Когда же он подходил к дому, нянька только что вышла гулять с двумя девочками - Катей и Лизой. Девочки были одинаково укутаны в синие вязаные платки, а нянька в серую степенную шаль - его подарок.