С зарей он опять полез в яму, из которой вечор вызволил его Серега, и опять принялся копать, отбрасывая землю, — научен горьким опытом, — как можно дальше. Ощутив вновь ногами твердь, осторожно расчистил провальное место, разглядел темную трухлявую щепу, мелкие угли, а ниже, покопав еще, обнаружил расколотый горшок.
Когда из глины выступило острие стесанного камня, Роман Дмитриевич прекратил работу, прислонился вспотевшей спиной к прохладной земле. Постояв так минуту, опустился на корточки и, уже не трогая руками находку, соображал, как поступить.
Горшок смахивал на другой, извлеченный прошлым летом в семи километрах отсюда, неподалеку от деревни с названием Городищи.
Раскопками в Талалаеве занимался Игнат Терентьевич Лапаньков, осевший здесь лет шесть назад после того, как покуролесил по белу свету, всякого повидал и изведал, да и приткнулся своим челном под конец к талалаевским берегам. Жил он уединенной жизнью, и какой-то застенчивой обособленностью понравился Роману Дмитриевичу. Все последние годы Игнат Лапаньков посвятил изучению истории Талалаева. Вел археологические изыскания, переписывался с какой-то академией, но не добился субсидирования работ.
Талалаевский народ, удивленный таким упорством и загадочной перепиской Лапанькова, меж собой полушутливо называл его «член-корреспондентом».
В последнее время в разговорах часто употреблялось слово «Городище» — по той причине, что Лапаньков серьезно уверял, будто где-то поблизости, согласно его предположению, по научной гипотезе, должны быть остатки поселения древнего человека. Найдя их, можно с помощью углеродного анализа установить, в какое время жили в здешнем месте предки талалаевцев.
Роман Дмитриевич, сидя в яме, с боязненным трепетом глядел на случайно открывшуюся тайну, и все неказистые предметы, которыми, стало быть, пользовались праотцы, наполнялись особым смыслом.
Одолев неопределенное состояние, он выкарабкался наверх, притащил валявшийся в крапиве кусок полиэтиленовой пленки, прикрыл им яму, чтобы какая-нибудь живность или стихия не повредили хрупкие останки немыслимо давнего человеческого существования.
Всего каких-нибудь две тысячи лет назад — если, конечно, сравнить с возрастом земли, сущий пустяк! — прямо вот тут грелся от костра угрюмо-задумчивый, со спутанной неряшливой бородой, в одеждах из звериных шкур предок!
Никогда прежде, даже бывая на раскопках, затеваемых Лапаньковым, Роман Дмитриевич не пытался представить себе эту землю заселенной косматыми дикими людьми. Да, возле этого костра, быть может, сидел последний из того, навсегда ушедшего в небытие племени, и вполне возможно, что это случилось весной, когда одиноко бродящего человека остановила тут разлившаяся река! Может, он дожидался рассвета, чтобы плыть по реке в поисках живой души, и незаметно для себя заснул, и на него напал ночной зверь.
Человек тот исчез, ничего не оставив после себя, кроме этих жалких напоминаний о бренности жизни.
Роман Дмитриевич выпил чаю, вышел к «летучке», в кабине которой в ожидании его дремал Петька.
— Заедем к Лапанькову, — толкнул шофера Роман Дмитриевич. — Смотри, за рулем не засни. За девками, небось, бегаешь ночью-то?
— А чего? — буркнул Петька, трогая машину.
— Да ничего особенного, — сказал Роман Дмитриевич. — Только держись навостро! Девки нынче не те, что раньше были. Живо охмурят, да в подоле-то и принесут…
— А хоть бы и принесла, — задиристо сказал Петька. — Не голодный год…
— Это верно, — задумчиво проговорил Роман Дмитриевич. — Человечество из какой глуби тянется. Через какие бури-штормы прошло, сколько погибелей пережило — и все же, Петька, не перевелась баба, которая в муках плодоносит и чадо пуще глаза бережет.
— А есть, которые в приют сдают, — нахмурился Петька. — Родит и глядеть не хочет. Нам в армии старшина говорит: «Чуете, неряха-девка, — задний ход!»
— Молодец старшина! — сказал Роман Дмитриевич, начиная переключаться на другое: приближались к дому Игната Лапанькова. — Учить вас, верно, надо…
Игнат Терентьевич, свежевыбритый с утра, в выпущенной рубахе и белых валенках, вышел встречать.
— Давненько не был, — улыбнулся он. — Давненько не видать.
— Хлеба убирали, Игнат Терентьевич…
— Слыхал, справились…
— Корма еще заготавливали.
Разговор застопорился, и Игнат Терентьевич, видно было, стал придумывать гостю занятие.
— Ничего нового не появилось? — чуточку покровительственно спросил Роман Дмитриевич.
Половину лапаньковского дома занимала так называемая «экспозиция». Камни, черепки всевозможной формы и цвета, головешки и береста, пролежавшие под землей неизвестно сколько времени, ракушки и стекляшки — все это, приведенное в соответствующий порядок, лежало на сосновых полках и застекленных сверху ящиках. Отдельно хранились предметы, относящиеся к более поздним эпохам — железные, наполовину съеденные ржой крючки, наконечники для стрел, полуистлевшая конская сбруя, ухваты и старинные прялки, медные ступы, два-три самовара.