— Не пугай, не пугай! — сказал Роман Дмитриевич.
— Валяй! — махнул рукой Игнат Терентьевич.
— Рехнулся! — сбавив голос, начал озираться по сторонам Роман Дмитриевич. — Какой же я дурак. Свяжись с вами, дураками!..
Привычно поднявшись с рассветом, Роман Дмитриевич увидел на бревнах Игната Терентьевича, — тот словно не уходил, сидел с прямой решительной спиной. Роман Дмитриевич после минутного оцепенения как-то неожиданно размяк, жалостливо посмотрел на ту спину, — брезентуха висела на ней, как на колу, — и, пройдя за гараж, быстро настругал колышков. Отмотав метров тридцать красного провода, понес беремя колышков в сад, к яме, покрытой тем же куском полиэтилена, для надежности придавленного по краям битым кирпичом и камнями. Роман Дмитриевич прикинул объем вскрышных работ, вбил в землю колышки, обозначая ими границы допустимого размера раскопок, — дальше стояли яблони, — натянул провод.
На душе было неприятно, и Роман Дмитриевич отрешенно, как если бы в яме лежал подкидыш, то отходил от нее, то вновь приближался.
Его выручил шум подъехавшей «летучки». Он угрюмо и молчаливо прошагал мимо безмолвного Игната Терентьевича, сел в кабину и велел ехать в мастерские. Люди уже начали собираться, по-утреннему вяло и невнятно гомонили, но скоро, с появлением экскаваторщика Саши Горбыля, шебутного лукавого мужика, в курилке сделалось веселее. Прислушиваясь к шуму, Роман Дмитриевич уловил свое вполголоса произнесенное имя, слово «клад», догадался, что слава его приумножилась. Он подозвал Сашку Горбыля, тот подошел, напустил на себя безмятежный вид, выслушал задание.
— Может, и взаправду на клад и драгоценности нарвешься, — закончил Роман Дмитриевич. — Учебник истории до какой главы читал? Найдешь богатое захоронение, к медали представим.
— Че ты, Митрич, мозги мне пудришь? — недовольно сощурился Саша Горбыль. — Впервой, что ли? Хорошо, если найдем одну-две пуговки да берцовый мослак какой-нибудь, как и раньше. Картошку вот вашу жалко…
— Ладно… — отмахнулся роман Дмитриевич. — Ты давай поделикатнее ковшом-то орудуй. Яблоневые корни не попорти. И перед Игнатом Терентьевичем не куражься!
— Будь сделано…
Роман Дмитриевич вернулся домой позже обычного, но еще не стемнело, и можно было разглядеть в саду высокую кучу земли, вынутой ковшом экскаватора, и он побрел к земляному валу, из которого торчала увядшая и поломанная картофельная ботва.
На ступеньках крыльца «дома творчества» сидела, уткнувшись в платок, Степановна. Роман Дмитриевич встрепенулся, подсел к жене, приобнял.
— Горюешь, что ли, Таня? — спросил он ее. — Плюнь и радуйся. Ты мне лучше скажи, нашел он, баламут этакий, что-нибудь?
— Вроде что-то важное, — тихо сказала Степановна. — Может, врет, не знаю. Надо, говорит, еще столько же обследовать. Перспективный, говорит, участок.
— Ну и пусть! — взмахнул рукой Роман Дмитриевич. — Человеку все надо знать. Не все же время жить Иванами, не помнящими родства… Ничего, Таня, — погладил он ее по волосам. — Иди, приготовь закуску. Выпьем по рюмке, песни споем…
Проводив ласковым взглядом жену, Роман Дмитриевич почувствовал беспокойство, оглядываясь, наткнулся глазами на темную фигуру, навалившуюся на плетень. В сумерках вспыхивал огонек сигареты, по поспешным затяжкам Роман Дмитриевич угадал Васю-Гусара.
— Глядишь? — нарушил долгое молчание (последний раз перемолвились по какому-то случаю лет шесть назад) Роман Дмитриевич.
— Гляжу… — отозвался Вася. — Как не глядеть, гляжу.
— Ну, гляди… — сказал Роман Дмитриевич. — Так вот живем…
— Вижу да помалкиваю.
— Значит, все тебе ясно? Белых пятен нет!
— Может, имеются, только ни к чему во всем разбираться. Жисть больно коротка.
— Это верно, — согласился Роман Дмитриевич. — Коротка.
— А что вот вы ищете? — скрипнул плетнем Вася. — В космосе ищете, в земле, в океане… Ну, чего вы сегодня нашли? Утиль всякий, кости… Все прахом будет. Что твой прах, что мой — все едино. Пыль…
— Это ты ошибаешься, — спокойно подперев подбородок кулаком, сказал Роман Дмитриевич. — Прах-то прахом, а ты о памяти людской забываешь. А она разборчивая да пытливая…
— Брехня, — проговорил Вася. — Пока ты депутат и командуешь народом, каждый зависящий тебя вниманием одаривает. Ты без должности и окладов сумей прожить.
— Как ты?
— Хотя бы!
— Жить, как ты, упырем, дня бы не смог. Детей твоих жалко.
— Ты о своих заботься. Мои-то, не бойся, не пропадут…
Роман Дмитриевич, отступая перед напором Васи-Гусара, безнадежно махнул рукой, двинулся к дому. А так, может быть, думалось ему, предусмотрено природой, что одно только доброе, постоянно не вступая в противоборство со злом, не способно утвердиться на земле. Как отличить в зародыше доброе от худого, и есть ли надобность в искоренении последнего?