— Кх-а-х!.. — кашлянул Кузьмич.
— Проходите, садитесь, — позвал профессор уже из гостиной. — У меня, правда, такой беспорядок, что черт ногу сломит…
— Да чо там, — порывисто махнул обрадованный вниманием Кузьмич. — У меня, моить, страшнее атомной войны. Одно слово — вдовцы.
Он сдернул с ног сапоги, мягко, сторожко ступая белыми носками на половицу, на ходу сунул руку в запечье и озабоченно протянул:
— Истопить бы не мешало. Это ничо, что середина лета. Сруб старый, оттого сыро. Да болото рядом.
— Верно говорите, сыровато, — кивнул профессор. — А вы часом не печник?
— По печному делу не мастак, — отрицательно помотал головой Кузьмич. — А дровец, ежели согласие дадите, можно подкинуть. Березовых или ольховых — на выбор.
— Сядьте, сядьте в кресло, — пригласил профессор. — Вы ко мне, надо полагать, с каким-нибудь делом…
— Кха-х, — Кузьмич снова подавился кашлем, хотя цигарку бросил еще с крыльца, вынул пахнущий одеколоном вчетверо сложенный платок и прикрыл им рот. Потом — ах, была не была! — смело проговорил: — Знамо, Флегонт Маркелыч, с делом…
Объяснить немедля, в чем дело, у Кузьмича не хватило духу, и он, ощущая, как его, вспотевшего по дороге сюда, начинает пробирать сырой холодок и еще что-то зябкое, перевел взгляд на обросшего плотной шерстью сенбернара. Видно было, пес незадолго до прихода Кузьмича набегался, сморился. Сенбернар спал, растянувшись на потертом, с залысинами, коврике, голова его, грузная и лобастая, покоилась на войлочной подстилке.
— Ишь, какой красавец, — прошептал Кузьмич. — Кажись, грузен, красавец. Прямо артист, едрена-Матрена! Сторож-то хороший?
— Да не ахти, — улыбнулся профессор. — Сторожить-то ему тут нечего, кругом пусто.
— А труды ваши, — хитро сощурился на него Кузьмич. — Гумаги-то, небось, ценные, в муках рождены.
— Нового уж нет, — вздохнул профессор и пристально — чем-то заинтересовал его Кузьмич — посмотрел на нежданного собеседника. — Все там, в молодости.
— Дак оно понятно, — согласился Кузьмич. — Только, слыхал я, будто в вашем деле годы не помеха.
— Для всякого дела, Захар Кузьмич, прежде сила нужна. Теперь, если правду сказать, уже не то… Как это в стихах сказано: «Кто сгорел, того не подожжешь…»
Кузьмич, все больше радуясь, что так легко разговорил профессора, по-детски возбужденно возразил:
— А меня, Флегонт Маркелыч, извините за выражение, сомнение берет насчет ваших слов… Мы тоже, извините, кое-что кумекаем. Не в обиду будет сказано, сила ваша не в руках-ногах, а вот тут, — Кузьмич указательным пальцем постучал по голове. — Уж не думайте, что ежели мы без званиев, дак и ни в зуб ногой.
— Да что вы, — уважительно сказал профессор. — Я и не думал… Хотите, кофейку поставлю.
— Не балуемся, — зябко передернул плечами Кузьмич.
— А это самое… — профессор, пытаясь оживить застывшее апостольское лицо, неумело подмигнул и щелкнул по горлу. — А то уж я и забыл, когда рюмку последний раз держал.
— Это вы, небось, из-за меня. Да я обойдусь, — слабо стал отнекиваться Кузьмич. — Хотя… рази только для сугреву.
Профессор вынул из шкафчика потребовавшегося красного дерева бутылку коньяку, две рюмки. Поставив их на низенький столик, пододвинул его к Кузьмичу. Лицо его, пода он ходил в кухню за закуской, заметно оттаяло, округлилось, строгий взгляд помягчел.
— Ну вот, — потирая руки, торжественно проговорил профессор. — Выпьем за знакомство. Иной раз, если по совести, хочется выпить, да не с кем.
— А Христофоровна завязала, что ли? — осмелев, поинтересовался Кузьмич.
— Христофоровна?! — удивился профессор. — Нет, батенька, не пьет. Истая трезвенница.
— То-то она прошлый раз изахалась, на меня глядючи, — вспомнил Кузьмич. — Это я от сына ехал из города. Новое назначение обмывали. В святые, стало быть, записалась.
— Знакомы с ней, с Христофоровной? — нетерпеливо поднимая рюмку, спросил профессор.
— Еще бы! — Кузьмич тоже взял рюмку за тонюсенькую талию и, совсем не ощущая ее тяжести, в нерешительности поставил. — Мне бы того… лучше стопочку, — виновато поднял он глаза на профессора. — Уж больно красивая посудинка. Не привык я…