— Не-е, Маркелыч, ошибаисся, — радостно улыбнулся Кузьмич. — Это она, моя Дамка, учуяла. Да и как не причуять такого мужика!
— Ну, если на то пошло, зовите сюда невестушку, — оживился профессор.
От неожиданной перемены в настроении профессора Кузьмич опешил, лицо его дрогнуло, он послушно кивнул и, не мешкая, направился к двери, Кузьмич, внутренне ликуя, — сватовство пошло гладко, — вышел на крыльцо, отвязал завилявшую хвостом Дамку, весь проникнутый ответственностью момента, впустил собаку в переднюю. Дамка, нехотя переступив порог, остановилась, заробела и поджала хвост; в черных глазах ее взмелькивал тревожный блеск — это она разглядела стоявшего посреди гостиной сенбернара.
Поначалу пес смотрел на Дамку равнодушно, как на пустое место, затем, видать, счел появление посторонней собаки незаконным и разразился сердитым лаем. Лай был басовит, строг, но не резок.
— Фу, Цезарь, — проговорил профессор, — как гостью встречаешь.
— Ну что вы, Маркелыч, — заступился за пса Кузьмич. — Это он, понимать надо, привечает… Верно, Цезарь? Чудно вы его зовете, Маркелыч.
— Это у меня профессиональное. Царей в древнем Риме так величали.
— Извините, первый раз слышу.
— Ничего, проходите…
Кузьмич попытался оторвать от своих ног дрожавшую Дамку, но она в отличие, видать, по-своему уразумела царственный лай: каждый сверчок должен знать свой шесток.
— Ладно, пущай пообвыкнет, — недовольно сказал Кузьмич, оставляя Дамку у порога. — Им бы по волюшке промнуться, они б скоренько снюхались.
— У меня он по расписанию ходит, — сказал профессор. — Аккуратный — хоть часы сверяй.
— Конешно, культуре приучен, — согласился Кузьмич, страдая за Дамку, забившуюся в угол, — только глаза ее взблескивали: зырк-зырк. — Дамка у меня тоже просится, если по нужде во двор надо. А по этой части, — заговорил Кузьмич сочувственно-уважительным тоном, — когда, значит, наши талалаевские собаки свадьбы по всей округе закатили, Дамка, сердешная, натерпелась, землю под собой всю цепью исколотила. А я ей: терпи! А ить собака собакой, а поняла, сидит, ждет… А Цезарь, он хорош — тьфу-тьфу — не сглазить бы. Древней породы.
— А и правда, — поддакнул профессор. — От скрещения, пастушьих собак с догами…
— Добрый пес, — тянулся к сенбернару Кузьмич. Вспомнив вычитанное в книге еще зимой, повернулся к профессору. — Дюже, сказывают, сообразительные. В горах, которые Альпами зовутся, людей, снегом заваленных, отыскивают. Нюх такой развитой. И шерсть, на ем подходящая, чтоб, значит, самому не замерзнуть…
Заметив, как смотрит профессор на своего сенбернара — с нежной восторженностью, будто видит впервые, — Кузьмич решил, что насчет пса хватит, пора набивать цену Дамке. Хотя, чего уж брехать, время бежит, — пора бы действовать. По солнцу — оно, судя по загустевшему свету, вот-вот должно заглянуть в окно — определить, какой час, Кузьмич не смог и, помня о Христофоровне, торопливо сказал:
— Радиво не держите, Маркелыч?.. И то правильно. Один шум от нево. Телевизор — другое дело. Иная поет по радиво — дак не знаешь, какая она из себя. А телевизор всю ее покажет и с заду, и с фасаду… Эх! Оно, конешно, я бы ее, Дамку, уже трижды огулял: ухажеров видных, с медалями, пруд пруди.
— А чего же мы ждем, Захар Кузьмич! — засмеялся профессор. — Давайте представим их друг другу. Они, может, на английский манер себя ведут: ах, нас не представили! Так что ведите даму! Цезарь, будь джентльменом!
Кузьмич взбодрился, двинулся к Дамке, которая, заслоняясь висевшей в углу полой длинной шубы, сверкала одним глазом.
— Иди, Дамка, иди, милая, — подзывал ее Кузьмич. — Давай смелее, не бойся. Давай морду повыше, хвостом живенько так, влево-вправо… Ах ты, шельма, перепеклась, что ли, что там в углу маешься?..
Дамка, беспокоясь, часто-часто моргала глазами, не зная, чем ублажить рассерженного хозяина.
Кузьмич резко отвернул шубу, просунул корявые пальцы за взопревший ошейник. Стал подтаскивать упиравшуюся Дамку к двери гостиной.
— Вот шурану на крыльцо! — окончательно озлился Кузьмич, когда Дамка при виде громадного, с виду покойного сенбернара, метнулась было назад.
— Ничего, ничего, — приговаривал профессор, мягко хлопая сенбернара по плотной спине. — Не все сразу. Терпение, говорят, японцы — дар божий.
— Дюже здорово сказано, — подхватил Кузьмич. — Терпение и труд все перетрут…
— Давайте оставим их тут, — предложил профессор. — А сами в кухню переберемся. Мы ведь не гордые, верна, Захар Кузьмич?
— Чево-то душа не на месте, — признался Кузьмич. — Вот мы их оставим, а они будут сидеть, друг на дружку пялиться.