Сеансы были платные — за вход брали по куриному яйцу. Из этой «выручки» мы, постановщики и зрители, по окончании представления жарили глазунью.
Дня три Нина прохаживалась перед нашими окнами осторожной зябкой походкой. Наконец осмелела, зашла — с яичком в тоненькой, почти прозрачной руке. Тогда-то впервые от ее странного исповедующего взгляда, на душе у меня сделалось тревожно. Я взял протянутое яичко — оно было теплое, должно быть, только снесенное, — и тут же, не успев сказать, что для нее вход свободен, вернул его.
Я никак не ожидал, что Нина, с виду суровая, может внезапно прослезиться. Больше того — рука ее, слабо сжимавшая возвращенное яичко, задрожала, а потом вовсе разжалась. Яичко упало, разбилось возле наших ног.
Вот так мы и познакомились.
Главной причиной, быстро сблизившей нас с Ниной, пожалуй, была неистребимая страсть к чтению. Каждую книгу мы читали врозь и, что удивительно, при встрече не торопились говорить о впечатлениях, а только приглядывались друг к другу, пытаясь уловить перемену, происшедшую в нас после очередной книги. Чем лучше книга, тем дольше длилось наше обоюдное бережное молчание, будто мы прислушивались к одинаково светлой и высокой музыке, рожденной в нас таинством чтения.
Читали мы запоем. К середине осени ни в школьной библиотеке, ни в клубной нам уже брать было нечего. Тогда мы отправились в районную: двенадцать километров пешком, столько же обратно. За лето чуть окрепшая, ставшая бойчее, с живинкой на лице Нина переносила эти пешие путешествия терпеливо, без жалоб.
Однажды, когда мы отдыхали по пути в райцентр, я нарисовал огрызком карандаша темные, тяжело осевшие стога сена на белом от первого снега лугу. Нина одним беглым взглядом окинула малюсенькую картинку на клочке оберточной бумаги, неожиданно засияв, спросила:
— А ты мог бы нарисовать то, чего не видел?
Я не знал, что сказать. Запоздалым ответом на ее вопрос должен был стать рисунок со львами.
Однако рисовать было нечем. Ни красок, ни даже цветных карандашей никто из нас не имел.
Выручил случай. Отправляясь в райцентр за книгами, я взял мешочек с гречневой крупой — ровно десять стаканов — чтобы выменять на базаре два мотка шерстяных ниток, понадобившихся матери. Торговаться мы с Ниной не умели и сразу, как только набрели на нужный товар, хотели высыпать владелице ниток все содержимое мешочка, но вдруг Нина стиснула мне ладонь.
— Краски! — придушенно шепнула она. — У старушки, во втором ряду…
Я почувствовал легкое головокружение. С гулко колотящимся сердцем глянул туда, куда Нина украдчиво ткнула пальцем. Да, там, на прилавке, помимо прочей неказистой мелочи, лежали краски — четыре тюбика. И не помятыми, завалящимися виделись они мне, а сказочно яркими и баснословно дорогими. Завороженный, я тихонько приблизился к ним. Нина близоруко наклонилась над красками, читала:
— Краплак… Аквамарин. Ух, ты! Акварельные. То, что надо.
И хотя краски оказались всего четырех цветов — красная, голубая, синяя и желтая, — мы с Ниной переглянулись с затаенной-радостной надеждой.
— Почем, бабушка? — робко спросил я.
— За деньги не отдам, — протянула из-под шалашиком повязанной шали старуха. — За сахар или сальце…
— Сахара мы сами два месяца не видели, — со взрослой укоризной проговорила Нина. — Вы львов видели, бабушка?
— Откель они возьмутся, львы-то? — оторопела старуха.
— Он тоже не видел, — сказала Нина. — Он их нарисует.
— Как же так?
— Из головы будет рисовать.
— Башковитый, значит, — смягчилась старушка. — А что у вас в мешочке-то?
— Крупа гречневая, — нетерпеливо потоптался я.
— Сколь же отсыпешь?
— Хоть всю, — вырвалось у меня.
— Не возьму, — отмахнулась старуха. — Треть возьму — и будя…
Никогда мне не забыть ту полупьяную горячку, с какой мы возвращались домой по дороге, накатанной до стеклянного блеска, по дороге, показавшейся мне вдвое короче. И ту колдовскую тишину в избе, когда мы, еще как следует не отогревшиеся, при свете керосиновой лампы отвинчивали крохотные колпачки от тюбиков, чтобы убедиться, что краски настоящие, ту тишину таинственного обряда, когда сердце щемливо отзывается на незнакомый запах, на цвет, тоже не забыть.