— Сколько времени вы пробудете здесь? — спросила она.
— Дня четыре, — ответил я.
Она удивилась.
— Я обычно не сдаю комнаты на такой долгий срок, впрочем, как хотите.
Официант сказал нам, что это пансионат, но, когда я спросил о питании, хозяйка возразила:
— Я подаю только завтрак и уверена, что вы предпочтете ходить кушать куда-нибудь в другое место. Мы тут встаем довольно поздно.
Нам приходилось останавливаться в меблированных комнатах, обставленных с гораздо большим вкусом, но мы еще нигде не видели таких ярких цветов. Все внутри было выкрашено в розовый и небесно-голубой, а шелковые занавески отливали бирюзой. Если бы не постоянно задернутые портьеры, можно было бы просто ослепнуть. Через два дня я обнаружил, что все остальные жильцы здесь — женщины, и весьма популярные среди населения города, если судить по количеству посещавших их мужчин. Принятой одеждой независимо от времени суток служили капоты, а в гостиной всегда сидели мужчины, часто за стаканом вина или игрой в карты. К концу нашего пребывания в этом доме я был уже твердо убежден, что официант меня не понял; впрочем, может быть, это я его не понял, ибо он говорил по-испански.
Мы приехали так поздно, что в тот день уже ничего нельзя было сделать ни с мотором, ни с пробоиной, и потому мы лениво побродили по улицам, всячески стараясь укрыться от солнца. Знойная жара окутывала город, колеблющимися волнами поднималась с тротуаров и превращала действительность в фантазию, а фантазию в реальность, пока все не перепуталось до такой степени, что наш первый день в Гуаякиле превратился в ряд быстролетных фантастических впечатлений.
Прибрежный город, полторы мили реки, посредине которой стоят корабли на якоре, а к их бокам, как прилипалы к акуле, прильнули фонари… Под внимательным взглядом таможенников снуют крошечные точки, грузят и разгружают бананы, кофе, автомобили, рис, машины, шляпы… Деревянные лодки трутся одна о другую, снуют в разные стороны, паруса грязные, в заплатах… Звонит колокол: «Отчаливай!», и мускулистые руки поднимают бамбуковый шест, и в грязной воде дробится золотистое отражение… Налетает долгожданный ветерок, паруса трепещут и вновь равнодушно обвисают. Оборванные ребятишки на пристани с напускным равнодушием жадно следят, как другие, не оборванные, играют красивыми игрушечными лодочками под недремлющим оком нянюшек.
Из-под столбов, поддерживающих железный парапет вдоль берега, несет нестерпимой вонью, — это смешанный запах мочи, свежеспиленного леса, рыбы, цветов и всякого мусора, что плавает у берега и постепенно уносится в море… Во всех углах спят люди, бессознательно перекатываясь во сне в более затененные места, ибо солнце нещадно жалит их лица своими лучами… На террасе яхт-клуба мужчины в белом неторопливо потягивают прохладительные напитки, а рядом бесцельно бродят мужчины в лохмотьях…
На тротуаре играют в рулетку. Взволнованный гул голосов, следящих за бегом колеса, стон разочарования проигравших и торжествующая улыбка победителей. Выигранную пачку сигарет немедленно вскрывают, и сизое облако дыма на миг окутывает толпу.
В тот вечер мы сидели под полосатым тентом уличного кафе и впервые в жизни наслаждались деликатесом Гуаякиля — ceviche de corvina. Это сырая рыба, замаринованная в лимонном соке с розовым луком. В воздухе веяло прохладой, а шум уличного движения звучал сейчас почти как музыка, но Элен ничего этого не замечала.
— Эстрада, — повторяла она вновь и вновь. — Эстрада. Это имя мне знакомо.
— Конечно, знакомо. Мы видели его чуть ли не на каждом доме в городе. Эмилио Эстрада — мэр Гуаякиля.
— Нет, я где-то слышала его раньше.
Потом, когда мы вернулись к себе, Элен откопала письмо, которое нам дали в Кито к президенту яхт-клуба. Оно было адресовано сеньору Эстрада.
— Но это вовсе не значит, что мэр и президент яхт-клуба — один и тот же человек, — заметил я. — В Эквадоре Эстрада может быть то же, что Джонс в Америке.
Однако на следующее утро, когда мы осведомились о сеньоре Эстрада в яхт-клубе, нас послали в ратушу.
— Мэр Гуаякиля оказался красивым мужчиной лет тридцати пяти, высоким и крепким; спортивные автомобили и лодки были его страстью. Конечно, «Черепаха» не была ни тем ни другим, но она была чем-то средним, и он ею заинтересовался. Сеньор Эстрада принял нас очень тепло, говорил с нами на прекрасном английском языке и, прочитав письмо от своего друга из Кито, принялся во всех подробностях расспрашивать о нашей поездке. Потом он попросил показать ему джип. Дыру в корпусе он заметил тотчас же.