Это, конечно, Марта тихо мурлыкала мне что-то в живот, который я не мог удержать у себя в руках, хотя он и был моим. Да, мурлыкала. Но зачем? Чего она добивалась? Что за исследование предприняла своей махонькой ладошкой? Внезапно я понял, что она шептала Арману, инстинктивно роясь в моей одежде, чтобы сделать меня еще беспомощнее и податливее (впрочем, это было приятно). Но я и так уже оказался в плену у печали, застывшей в глазах св. Мамеса, и ноши, которую он нес в своих запеленатых, мягко изогнутых руках и сложенных горстями ладонях.
Безупречная тактика для такой маленькой девочки! Наверное, она знала, какое гипнотическое воздействие окажет на меня и Армана эта сцена. Voila[14]! Вскоре моя лягушка показалась во второй раз за этот удивительный день и как раз успела спасти меня от набиравшихся решимости детских пальчиков Марты.
Вы сказали, плоть? Помните, стало быть, о моем обещании! Но еще не настало время его выполнить. Только не здесь! Я не собираюсь выставлять напоказ плоть маленькой девочки, которую даже голой никогда не видел. Что бы ни происходило между Мартой и мной, ослепительный свет непристойности (или его противоположность) никогда не вызывал у нас даже мысли о наготе – ее или моей.
Во всяком случае, я был ошеломлен, – вышел из себя или, если хотите, обезумел, – когда встретился взглядом с безмятежно-голубыми глазами св. Мамеса и вдруг понял, что живот, который он нес, не был пустым. Не устояв, подобно Арману, перед мелодичным дыханием Марты, поражаясь ее изобретательности и ломая себе голову над причинами и смыслом происходящего, я наконец разгадал ее план. Ведь, как я уже намекал, она домогалась Армана, а не меня. И, как я тоже уже намекал, Арман отдался плану и музыкальному шепоту Марты – детскому, но женственному – с этакой маслянистой гладкостью и поднялся на ее зов очень плавно и быстро. Только что пребывал в спячке – и уже в следующий миг очутился у меня во рту и захотел показаться маленькой девочке, которая напоминала ему, конечно, Вивонну. Прокладывая себе дорогу к свету, он не толкался локтями, не лягался и не пихался своими костлявыми лапками. У меня не саднило горло, я не задыхался, и моя ротовая полость не раздувалась до такой степени, что хотелось исторгнуть его раз и навсегда. Ничего подобного! Он поднялся молниеносно, причинив мне минимум неудобств, а я, как ни в чем не бывало, раскрыл рот и с радостью выпустил Армана, который уселся, моргая, на крыльце, так сказать, своего дома.
Мурлыканье прервалось, пальчики Марты замедлили свои движения и остановились, и в колеблющемся свете, взбиваемом крыльями птиц, ее лицо вдруг перестало прижиматься ко мне и повернулось вверх, где девочка смогла увидеть лягушку, спокойно сидевшую у меня во рту. Она не улыбнулась (я никогда не видел, чтобы Марта улыбалась), но ее плоское, полупрозрачное личико всеми своими безупречными чертами отразило громадное любопытство, удовлетворенное наконец видом маленького существа, которое занимало ее в первую очередь.
С тех пор я напрочь забыл Сен-Мамес и помнил лишь Марту, стоявшую на цыпочках, обратив свое грустное, но ослепительное личико не ко мне, а к Арману. Эта вереница ощущений (или нечто подобное ей) помогла мне раскрыть подлинную природу влечения Марты к Арману: она не только хотела видеть его, но и страстно желала отнять его у меня. Если даже Марта не собиралась заходить так далеко, мне вдруг показалось, что само присутствие маленькой девочки, целиком сосредоточенной на Армане, могло заставить мою лягушку прыгнуть. И тогда что? Понятно, что если бы Арман выскочил у меня изо рта в полном расцвете вернувшейся молодости, – несмотря на увечье, полученное им в моем детстве, – он, конечно, мог счастливо приземлиться у ног Марты и затем, совершив еще один неожиданный прыжок, убежать. Булыжники, бесчисленные укрытия, где он мог спрятаться, и трава, заполонившая это пустое культовое помещение, – вокруг царил такой хаос, что я не рискнул бы взять Армана в горсть, опустить вниз и показать ребенку. Ведь стоило мне на секунду отвлечься, расслабить руки, и Арман мог выскочить из них с такой же быстротой, с какой выпрыгнул из моего изумленного рта.
Но ничего ужасного не произошло. У меня не было оснований подозревать Армана в стремлении к свободе, поскольку он давным-давно избрал для себя ту часть моего тела, которую баюкал на своих деревянных руках св. Мамес, или же опасаться того, что Арман бросит свою преданную Вивонну в тот самый миг, когда она обрела кровь и плоть. Тем не менее я панически испугался непоправимого ущерба, который могла нанести Марта, и поспешил предотвратить его. Невзирая на разочарование, проступившее на ее обычно невыразительном личике, – личике, достойном наиболее впечатляющих творений религиозного живописца, – я закрыл рот и ощутил, как Арман подчинился моей воле. Меня впервые охватила паника от перспективы лишиться той самой лягушки, которая доставляла мне такую боль, но при этом служила чудесным дополнением к моей гордости и силе. Мне пришлось испытать подобный панический страх еще раз, и в такой крайней форме, что я чуть было не надорвался. В один ужасный момент я был очень близок к тому, чтобы навсегда потерять Армана. Нужно сказать, что второго панического приступа оказалось достаточно. С тех пор я хранил Армана как зеницу ока.
Ну а в тот день Марта больше не увидела моей лягушки.
Она отсутствовала часто и подолгу. Но всякий раз, когда находила меня, неожиданно и без предупреждения, мне ничего не оставалось, кроме как молча ответить на ее приветствие. Мы оба хорошо знали о том, что собирались сделать или чего она хотела от меня, и почему я был таким беспомощно-сговорчивым. Она не всегда хватала меня за руку, по-детски вдохновенно мурлыкала внезапно навострившему ушки Арману и ощупывала пальчиками мою одежду. Но результат был один и тот же. В конце концов, мы всегда находили открытую песчаную площадку или пустой огороженный участок с такими гладкими старыми камнями, что почти не рисковали потерять Армана, если бы даже он попытался скрыться, совершив один-единственный прыжок. Я вызывал его на безопасном просторе и держал на уровне горевших от радости глазенок Марты. Доходило до того, что я разрешал Арману сесть между нами на теплые камни какого-нибудь заброшенного гумна, и мы становились на колени и изучали мою лягушку, подобно детям, впервые сравнивающим свои анатомические особенности.
Несмотря на все, чему я его подвергал, несмотря на растягивание и напряжение, от которых я, например, страдал во время роста, Арман нисколько не изменился и демонстрировал это нам. Конечно, он никогда не оставался одинаковым: то раздувался до размера двух моих кулачков и становился коричневатым, то вновь приобретал зеленовато-синюю окраску, сверкавшую и истекавшую влагой, как при первом нашем знакомстве. Иногда мы с Мартой вместе склоняли головы: она пожирала глазами сидевшую на земле лягушку, а я переводил взгляд с лягушки на девочку и обратно, и Арман превращался в блестящий комок мокрой глины. Так мы наблюдали за ним, а он тем временем дышал и моргал большими темными глазами, которые когда-то в детстве зачаровали меня своим укоризненным, магическим взглядом. Бывали даже дни, когда на какой-нибудь открытой площадке, под бдительным оком небес, я не только сажал его на землю, как хотела Марта, но заходил еще дальше и передавал его девочке в руки. Порой меня охватывал страх, когда я видел свою лягушку в ее поистине ангельских ладошках, и губы Марты слегка приоткрывались и округлялись. На самом деле, мне, конечно, не стоило беспокоиться, поскольку Марта ни разу меня не предала и всегда возвращала мою всемогущую лягушку, когда я просил ее об этом. Впрочем, в такие минуты я замечал, с каким трудом и неохотой она выслушивала мои слова, пыталась понять мои желания и отказывалась от удовольствия лицезреть и осязать лягушку, которая, как ни крути, была все же моей.