Марат молчал. Шли секунды.
- Я... задушу тебя, - растерянно повторил он и снова умолк.
- И от любви сойду с ума, - не разжимая губ, подсказала Дина, однако у нее получилось: "Иа-уи-оу-уа".
В первом ряду кто-то прямо-таки взвыл от хохота.
- И от любви сойду с ума, - послушно повторил Марат и продолжал каким-то бесцветным и механическим, словно говорящая игрушка, голосом, все так же теребя плащ, который в том месте стал уже черным от перешедшей с рук ваксы: - Последний раз, последний! Я плачу и казню, совсем как небо, которое карает, возлюбив. Она проснулась.
- Это ты, Отелло? - тоненьким голоском благонравной девочки проговорила Дина.
- Ты перед сном молилась, Дездемона?! - Это проговорили - нет, прокричали, провопили все зрители вместе с Маратом, а он затем прямыми, несгибающимися ногами шагнул к ложу и наклонился к Дездемоне.
Свежий запах свеженачищенных ботинок шибанул в нос Дине, и она, честное слово, совсем не собираясь этого делать - уж очень жалко выглядел сейчас Марат, - громко и со вкусом чихнула и лишь затем ответила:
- Да, дорогой мой.
И далее они могли бы с таким же успехом просто шевелить губами, потому что кругом стоял оглушительный и всесокрушающий грохот. Ребята хохотали, рыдали, всхлипывали и плакали от смеха, икали, ойкали, пищали и визжали, валялись на земле, дрыгали ногами, молотили по коленкам кулаками, тузили и толкали в восторге друг друга, а Света Савельева, вскочив на ноги, запрокинула голову к звездному небу и закричала от полноты чувств, словно влюбленный ишак:
- Иа-иа-иа!
Однако текст они говорили, хоть их и не было слышно. Дина видела по его губам, что он пропускает целые куски, несет полную отсебятину и вообще какую-то чепуху; он то отскакивал, то снова подбегал к ней, руки его то мельтешили, словно крылья ветряной мельницы, то он вцеплялся в простыню, которой была накрыта Дездемона-Дина, и начинал рвать и терзать ее, оставляя черные следы.
Наверное, со стороны это выглядело уморительно, потому что хохот не умолкал.
Почему он не убежал, не исчез? Наверное, он уже ничего не соображал, а двигался и говорил лишь по инерции. Хотя, может... может, он надеялся все же что-то изменить, исправить?.. Вряд ли. И вот...
- Дай помолиться, - беззвучно сказала она.
- Поздно чересчур, - ответил он так же беззвучно, и Дина увидела тянущиеся к ней дрожащие руки с растопыренными пальцами.
Сказать честно, она струхнула - такими жуткими были в этот миг у него глаза, безумными какими-то. Она отпрянула резким рывком, корыто, задрапированное занавеской, в котором она возлежала, покачнулось, накренившись набок, Дина судорожно ухватилась руками за его края, чувствуя, как вываливаются из-под него табуретки, и благополучно съехала на помост. Занавеска, разумеется, свалилась, и Дездемона в цинковом корыте предстала перед публикой.
Казалось, что смеяться больше, чем смеялись, было уже невозможно, однако это оказалось не так. Хохотали ребята, хохотали вожатые, директор лагеря, медсестра и кастелянша, и даже никогда не улыбающаяся библиотекарша смеялась, промокая платочком бегущие слезы. Наконец, с трудом утихомиренные вожатыми, ребята относительно умолкли - потому что все равно то тут, то там раздавались всплески смеха. Дина вылезла из корыта и, прижимая к груди руки, присела в глубоком поклоне, словно балерина. Марат неподвижно стоял истуканом, вперившись в доски помоста.
- Ну, ребята! Ох, и артисты!.. Я хочу от имени всех зрителей поблагодарить юных артистов за прекрасную комическую сценку! Похлопаем, ребята!.. - Затем директор жестом дирижера прекратил шквал аплодисментов и продолжал: - Вы знаете, ребята, что изобразить смешно и правдиво плохого артиста очень трудно, для этого надо самому быть очень хорошим артистом! А у Марата и Дины это получилось прекрасно! Мы увидели двух бездарных артистов, разыгравших сцену из "Отелло", и это вышло по-настоящему комично! Похлопаем нашим артистам еще раз!
Дина снова застыла в поклоне, а те самые двое в масках затянули занавес с обеих сторон.
- Ты... ты... ты знаешь, кто ты?
- Лягушка, - сказала она торжествующе. Собственно, она имела этим в виду, вспомни, мол, дружок, о лягушке, - а получилось, будто она отвечает на вопрос, кто она.
"Лягушка так лягушка", - весело подумала Дина, отбрасывая портьеру и спрыгивая с помоста. И последнее, что она увидела, оглянувшись, было окаменевшее лицо Марата с прикушенной губой и светлыми дорожками от слез на черном лице.
В ожидании автобусов все собрались на спортивной площадке с сумками и чемоданами. "До следующего года", - подумала Дина с усмешкой, обводя глазами опустевший, какой-то разоренный, как это бывает в минуту отъезда, лагерь.
На лесной дороге появилась вереница автобусов.
Она хотела сесть в другой автобус, но так получилось, совершенно случайно, что они оказались в одном. И даже соседями - через проход. На Марата Дина не взглянула ни разу, но все время - прямо-таки кожей ощущала его присутствие. И что-то саднило и саднило внутри, точно в самом деле была у человека душа, и она сейчас болела. Но поскольку - и Дина прекрасно это знала - души как таковой ни у кого не было, то это, очевидно, побаливал желудок. Или сердце. Или печенка какая-то.
Как в прошлый раз, на площади у сквера собралась толпа родителей. Только тогда они провожали, а теперь, соответственно, встречали. И прошлый раз было жарко, а теперь моросил дождь.
Автобусы подъезжали один за другим.
Сразу началась толкучка. "Будто маленькие", - подумала брюзгливо Дина, глядя, как родители прыгают, машут руками, зовут своих чад и вообще ведут себя неприлично шумно.
Она уже увидела, что отца нет, а под черным отцовским зонтом ее ждут Римма и Лёка, - и у нее сразу испортилось настроение. Лёка радостно смотрела на нее снизу вверх, пошмыгивая носом и переступая ногами в блестящих ярко-красных резиновых сапогах.
"Новые", - отметила Дина.
- А папа простудился, затемпературил немножко, - быстро сказала Римма. - Я его не пустила, ты уж извини...
Она расстегнула сумку и достала сначала свой пестрый зонт, а потом резиновые сапоги, точно такие, как у Лёки, только побольше, разумеется, и протянула Дине.
Они пошли на остановку троллейбуса. Там уже стоял Марат с матерью и младшим братом. Лицо Риммы расплылось в улыбке, но Марат молча глядел сквозь нее, как будто он никогда до этого ее не видел. Римма покраснела и обиженно, словно ребенок, надула губы, но, слава тебе господи, у нее хоть хватило ума промолчать.
Брат Марата был ни капли на него не похож, щекастый и толстый; они с Лёкой, та - уцепившись за Риммин плащ, тот - за материну юбку, сопя и исподлобья разглядывали друг друга. Тарасик оборачивался даже тогда, когда мать тянула его за руку к троллейбусу, - видно, Лёка чем-то его приворожила. Впрочем, Лёка была прехорошенькая, и в младшей группе детсада многие мальчики собирались на ней жениться.
Троллейбус уехал. Это был одиннадцатый маршрут, а им нужен был четвертый. Римма поправила Дине зонт - он завалился набок, и вся голова у Дины намокла - и спросила:
- Хорошо отдохнула?
Дина не ответила, и Римма, обождав немного, занялась другим: вытерла Лёке нос, отсчитала мелочь, поплевав на палец, счистила с чулка грязь, она уже привыкла к тому, что ее вопрос может остаться без ответа.
- Что лучше - мстить или прощать? - вдруг спросила Дина.
Римма глянула на нее, словно застигнутая врасплох на очень трудном экзамене, облизнула губы и сказала:
- Я не знаю...
Но Дина уже знала, что лучше. А на душе было так пусто, так пусто...
- Я пирог испекла, - быстро сказала Римма. - Ты только не переживай!
А Лёка добавила:
- Ешь пирог, и всё!