— Есть поменьше надо.
— Не получается…
— А я так считаю: есть у тебя сила воли — ты человек, а нет — ты… ты даже не полчеловека. И даже не четверть. Ясно?
— Ясно, — сказала Свистунова, — только не всем ведь в чемпионы!
— Тогда и вякать нечего.
— Девочки, — попросила Туманова, — пойдемте объявления почитаем, нам квартиру разменять надо.
— С папашей разводитесь? — поинтересовалась Надежда.
— Что ты? — испугалась Туманова. — Вовик женился. Старший брат.
Угол кирпичного дома был в несколько слоев заклеен самодельными объявлениями; топорщилась бахрома с телефонными номерами. Туманова, вытягиваясь на цыпочках, начала с самых верхних бумажек и постепенно спускалась, прилежно шевеля губами.
— Ой, помру! — сказала Надежда и расхохоталась, а потом стала читать: — «У старого партизана, участника гражданской и Великой Отечественной войны, потерялась болонка. У кинотеатра, в то время, как его увезла «скорая» с приступом в больницу. Болонка с длинной шерстью, плохо стриженная. Лицо лохматое. Глаза очень смышленые. К людям привязчивая. Кличка Барыня. Кто знает или видел…» и так далее.
— Жалко собачку, — сказала Свистунова. — Замерзнет…
— С голоду помрет, — добавила Малаева.
Надежда достала из сумки пузатую шестицветную ручку, выдвинула красный стержень, зачеркнула «лицо» и сверху написала: «Морда». Вдруг ужасно смешная мысль пришла ей в голову, она оторвала от объявления номер телефона и, сдавленно хохоча, потащила девчонок к автомату.
— Товарищ пенсионер, — набрав номер, закричала она в трубку, — я насчет вашей собачки!
— Да, да, деточка, — задребезжало на том конце провода. — Где она? Ты ее видела?
— Видеть-то я ее видела…
— Где она?! Детонька! Она живая?
— Знаете, у нас сосед… Он, мягко выражаясь, алкоголик, и, чтобы иметь деньги, он ловит кошечек и собачек… Понимаете?
— Не понимаю! Ничего не понимаю… — чуть не плакал голос на том конце.
— Он ловит кошек и собак, — вдохновенно врала Надежда, — и шьет из них шапки! Из кошек — под кролика, из собак — под волка и лису! Теперь ясно?
— Я не ве…
И гудки. Это Туманова стукнула по рычагу.
— Ты чего? — рассердилась Надежда. — Самое смешное начиналось!
Свистунова тоненько всхлипнула и выскочила из будки. Малаева закатила глаза и постучала пальцем по голове.
— Дуры! — крикнула Надежда. — Я же посмешить вас хотела!
— Злюка несчастная, — сказала Туманова. — У нас была собачка, знаешь, как мы плакали, когда она от возраста умерла!
— Плакала она! Кошечки, собачки! А мяса сколько жрут! А молока вылакивают! Пользы от них… Только гадят на газонах, и все! Людей надо любить, а не собак!
— Очень ты их любишь, людей, — шмыгая носом, сказала Свистунова.
— Девочки, надо старику позвонить, успокоить. Сказать, что это неправда.
— Ой, не могу… Я разревусь — и ни слова.
— Неправда… А что тогда правда? Собачки или уже нет, или забежала куда, что и не найдешь.
— Дуры набитые! — сказала Надежда и пошла домой.
За столом сидела одна из Никитишен, со спины не разобрать — мамаша или дочь. Мамашино отчество было Никитишна, и муж ей попался Никита, так что дочка тоже была Никитишна. Мать работала в обувном, дочка — в «галантерея — трикотаж», и все самые модные вещи, которые они доставали, Никитишны брали на двоих и ходили будто близнецы. Надежда обошла Никитишну и увидела, что это мамаша.
— Никому не верь — никто не выдаст, — шлепнув по столу ладонью, сказала Никитишна.
— Небось опять ревизию наслали? — подмигнула ей Надежда. — Суши, значит, сухари!
— Напозволялась она у тебя, Наталья! — вскочив, возмущенно сказала Никитишна и затопала в прихожую.
— И правда, напозволялась, — сказала Наша и попыталась шлепнуть Надежду. — Всех соседей распугаешь.
— Распугаешь их! А к кому они побегут давление мерить?! «Ой, Наташенька, чтой-то у меня в ушах звякает! Ай, Наташенька, чегой-то у меня в животике бурчит!» Развели тут поликлинику. Очень ты, Наша, добрая, вот что.
— Хватит нам на семью одной злюки, — улыбаясь, сказала Наша.
— Ладно, замяли. Это что у тебя, курицей пахнет?
Обсасывая куриное крылышко, Надежда следила за Нашей, которая, сидя у окна, пришивала метку к полотенцу. Ей нравилась Наша — вся какая-то мягкая, спокойная, добрая. Конечно, странно говорить о матери «нравилась» и воспринимать ее не как одно с собой целое, а в отдельности от себя. Действительно, может нравиться, а может и не нравиться. Или сначала нравиться, а потом разонравиться.