Надежде Петух и Наша пока не разонравились. В общем, можно сказать, что с родителями ей повезло. И даже то, что она называла их «Наша» и «Петух» вместо «мама — папа», — даже это отличало ее ото всех, от занудных «этих». А разве кто-нибудь мог рассказать, как он познакомился со своим родным отцом?! А вот она могла.
Отец Надежды был геологом и часто уезжал в экспедиции. И хотя он видел Надежду, когда она родилась, бывал дома и в Надеждин год, и в полтора, и в два — тогда он для нее не существовал. Тогда не существовала и сама Надежда. Первое ее воспоминание, первое самосознание — ей три, поздняя осень, и в комнату вваливается кто-то с рюкзаком и авоськами, в красном вязаном колпачке, бросается к ней, тормошит, тискает и тычется ледяным носом в щеку. Надежда отбивается и шипит, как разъяренный котенок (Петух потом передразнивал, и это было ужасно смешно), а незнакомец, сбив колпачок набок, скосив глаза и с комической важностью затряся головой, сказал: «Да я же Петух! Ты что, не узнала?» — «Петух», — повторила Надежда, и ей сразу понравился этот Петух. Впрочем, Петух возник ведь не на пустом месте: Надеждиного отца звали Петя, Петр. А маму — Наташей. «Наша» появилась приблизительно в одно время с «Петухом»: Надежда не выговаривала длинное имя — и средний слог выпал сам собой.
Если судить по именам, то главной в семье была Надежда. Собственно говоря, так оно и было. Во всяком случае, так считала сама Надежда. Наша и Петух — мировые ребята! И их семья — именно такая, какой и должна быть. И ее, Надеждина, жизнь именно такая, какая следует.
Однажды Никитишна-дочка притащила к ним карты и стала гадать.
— Гадалка! — пристыдила ее Надежда. — Веришь в бабские враки!
— А вот тебе выходит, что ты везучая. Враки, значит? — сказала Никитишна.
«Точно, везучая, — подумала Надежда. — Может, и не все враки?»
Ну кому могло так повезти? Во-первых, в булочной был переучет, и Нина Андреевна пошла дворами в соседнюю булочную; во-вторых, тот двор, которым было ближе, перерыли канавой, и глина раскисла от дождя, а на Нине Андреевне были новые туфли, и она пошла через их двор; в-третьих, всех детей укладывали днем спать, а ее, Надежду, только бы попробовали! В-четвертых, незадолго перед этим во дворе установили странное сферическое сооружение из железных труб, к которому мамы и бабушки ни на шаг не подпускали детей и которое поэтому было в полном и безраздельном пользовании Надежды.
И вот коренастая, светловолосая женщина стоит и смотрит, а Надежда шныряет между трубами, переворачивается, зависает на руках, перекручивается, — в общем, вытворяет черт-те что, не зная, что это ее судьба стоит и смотрит на нее. Но, собственно, и не в судьбе тут вовсе дело, если подумать, а в ней самой, в Надежде.
— Я делаю себе везение сама! — отрезала в конце концов Надежда гадалке Никитишне и этим убила ее наповал.
Первое, что сделала Надежда, когда белобрысая тетка к ней прицепилась, — это разозлилась. «Пойдем, пойдем»!.. Куда пойдем? Зачем пойдем? Сейчас начнет причитать: «Ах, ребенок сломает себе шею! Ох, чего вы оставляете ребенка без присмотра!..»
Тетка попалась настырная, схватила Надежду за руку и потащила за собой. Надежда дергалась и изворачивалась, а потом лягнула тетку в ногу, оставив на светлом чулке грязный след. «Не боюсь я тебя ни капельки! заорала она тетке. — Думаешь, испугалась?! Семнадцатая квартира. Что, съела?»
Дверь открыл Петух, Наши не было дома. «М-да, — сказал он, глядя на Надежду, извивающуюся в железных руках тетки, — и что же эта особа опять натворила?» — «Можно сказать… ничего, — выпуская Надежду, проговорила тетка и, поплевав на ладонь, принялась оттирать с чулок грязные следы. Она у вас всегда такая злющая?» Петух шумно вздохнул и почесал затылок. «В общем, девица с характером», — признался он. Вот так в шесть лет Надежда познакомилась с Ниной Андреевной, тренером по спортивной гимнастике.
И этот, по выражению Никитишны-мамаши, эксцесс («У меня сегодня опять произошел огромный эксцесс с покупателями», — говорила она) был первым и последним в отношениях Надежды и Нины Андреевны. Хватка у Нины Андреевны действительно оказалась железной, но Надежде и в голову не приходило бунтовать против своего тренера; теперь ее воля, энергия и злость направлялись против трудных упражнений, которые ну никак не даются с первого раза, против девчонок, которым ну никак нельзя было позволить обогнать себя хоть на крошку, и в первую очередь против себя самой, против тяжкой усталости, минутного равнодушия или расслабляющей лени. И если бы пришлось Надежде брать себе, словно древнему рыцарю, девиз… Но, собственно, он у нее уже был: «Сдохну, а буду первой!»