— Ладно. Я понимаю, вам трудно собраться. Давайте сделаем по-другому: я буду задавать вопросы, а вы отвечайте. Вопрос первый: в каком возрасте вы попали на фронт?
— Я, эт-та… двадцать первого…
— В двадцать один год?
Супрунчук замотал головой:
— Рожденный… этого самого года… двадцать первого года рождения…
— Понятно. Значит, вы, Алексей Николаевич, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения и на фронт попали совсем молодым. Так? Бы попали в мужественную солдатскую семью, хранящую честь боевого знамени. К какому роду войск вы принадлежали?
— К этому роду… н-ну… пехота я.
— Были пехотинцем. Ежечасно рискуя жизнью, несли вы трудную военную службу. У вас был верный боевой друг. Его звали…
— Васькой звали, — быстро сказал Супрунчук. — Пилипенко Вася… Федорович… Ваську ранило, я говорю: «Иди, Вася, в санбат». Вася: «Не, не пойду…» Если б знать… Такой друг был Васька, товарищ мой боевой… Супрунчук, отворачиваясь, поскреб корявым пальцем в уголке глаза.
— Отлично, Алексей Николаевич, — оживившись, закивала Нила, — вы нам это и расскажите. Значит, был бой, и вашего друга ранило, а вы ему говорите… Ну, по порядку. Только держите сами микрофон, у меня рука устала.
Супрунчук взял хрупкий микрофон своей большой, негнущейся рукой с обломанными пятнистыми ногтями и вздувшимися венами. Рука эта так дрожала, что он стал держать ее другой рукой.
— Начали, Алексей Николаевич.
Супрунчук сипло кашлянул и с кривой, растерянной полуулыбкой стал глядеть на микрофон. У него затряслась и другая рука.
И тут Марина наконец поняла. Супрунчук боялся! Боялся ужасно, невероятно, до потемнения в глазах и остановки дыхания. Точно так же, как пугалась Марина, когда ее вызывали к доске во время тех самых самовольных каникул.
— Нил, может, пофотографируем пока, а? — сказала она Ниле. — И солнце какое хорошее.
— Ладно, — со вздохом кивнула Нила.
Марина сняла с плеча фотоаппарат и оглядела двор. Ей понравился пышный куст бузины с четкими пятипалыми листьями и множеством кое-где распустившихся соцветий.
— Алексей Николаевич, — сказала Нила, — вы пока переоденьтесь. Белую рубашку, парадный пиджак, ну и галстук, конечно, если есть… Какой несообразительный, — пожаловалась она, когда Супрунчук ушел в дом, — прямо горе с ним…
Она снова вздохнула и стала смотреть перед собой, накручивая на палец прядку волос.
Супрунчук появился на пороге. Он покашливал, суетливо разводил руками и как-то странно им подмигивал.
— Эт-та… Сорочки свежей не того… нету… Кгм. Г-ха! Старуха моя, эт-та… второй месяц в больнице, как его… ренматизм. Г-ха!
— Понятно, — сумрачно отозвалась Нила.
— Ничего, пусть будет в этой, — сказала Марина. — Идите сюда, Алексей Николаевич. Сядьте, пожалуйста, на табуреточку… как вам удобнее…
— А пинжак у меня тоже того… нету. Начальница ваша строгая такая, эт-та… Заметила она или нет? — Супрунчук проговорил это, прикрывая рот ладонью, чтобы не услышала Нила, и Марина успокоила его:
— Не страшно. На фото будет как новый, Алексей Николаевич.
— Никифорович, — наклонившись к Марине, которая поправляла воротник его рубашки, вдруг сказал Супрунчук. — А зовут Антон. Антон, значит, Никофорович Супрунчук.
— Господи! — плачущим голосом сказала Нила. — Чего ж раньше молчали?
— Да так оно… Кгм. М-да.
Марина, примеряясь, отступила назад, глядя в видоискатель. Нила прикрикнула:
— Кепку забыли! Снимите кепку!
— Так это… Ну, значит, ладок. Как сказано, так и сделано.
Супрунчук стащил с головы свою шестиклинку, обнажив совершенно лысый череп. Марина фыркнула и опустила фотоаппарат.
— Бликует!
— Ну, я не знаю… — Нила слабо передернула плечами, как-то сразу сникнув.
— Ладно, Антон Никифорович, вы ее наденьте обратно.
Марина сделала несколько снимков у куста бузины, потом хотела еще снять Супрунчука на фоне стены из неоштукатуренного кирпича, но было нехорошо по свету, и она решила не рисковать.
Потом снова была неудачная попытка разговорить Супрунчука, но ничего путного о его трудовых успехах они не узнали. Оказалось, что Петр Степанович, директор школы, очень хороший человек, и Воля Матвеевна, его жена, биологичка, тоже добрая женщина, и Андрей Иванович, завуч, хороший человек, и химичка, и физик, и физкультурник… Вот только немецкий язык Гена ходит на танцы в клуб, а это несолидно… При упоминании о немецком языке порядочно-таки раскисшая Нила встрепенулась, но оказалось, что «немецкий язык» — это вовсе не тот немецкий «язык», который был ей нужен для полноценного портрета Супрунчука, а всего лишь учитель немецкого языка Геннадий Спиридонович. Нила опять впала в состояние сонной задумчивости и вряд ли слышала продолжение рассказа Супрунчука о том, как этот самый Гена подарил ему чудесный, чуть поношенный костюм, который он, Супрунчук, не снимает уже пятый год…