"А схожу-ка я в лес!" — решил Ковригин. И сходил.
В ельнике нарезал сыроежек, попались ему и солюшки, белые и черные подгрузди, по-местному — подореховки и подрябиновки, стояли на опушках подберезовики, были брошены в пакет два боровика и лисички. Но нынешний лес можно было признать пустым. Лесной подрост был еще зеленый, пни пока не взорвались опятами. В сыром мху под орешником Ковригин заметил лягушат — значит, иные из них никуда и не двинулись. Хотел в расчете на белые перейти на южный берег оврага к дубам и липам, но посредине оврага, где когда-то прокатывал барышень на лодках, провалился в яму, забитую крупными ветками и даже досками (откуда они?), мог и повредить ноги, бранясь вернулся на свой берег. "Зыкей-то лохматый живет в досадах!" — вспомнились слова леонихской Фени.
Дома возился с грибами, не лишней оказалась к ним картошка в мундире, была откупорена и бутыль "Кузьмича". Под одеяло Ковригин нырнул в уверенности, что когда он прикроет (смежит!) веки, как и в прежние времена, увидит грибы, грибы, грибы в траве, во мху, в опавших иголках, и станет покойно и хорошо. Но и нынче вместо грибов тотчас же поползли перед ним лягушки, медузы, тритоны, кто-то слизывал их языком гигантского муравьеда, а потом потянулась строка из Энциклопедического словаря, зачернела, превратилась в транспарант с площадной демонстрации: "КЛАССИЧ. ЛАБОРАТОРНЫЕ Ж-ВЫЕ". Тут кто-то гнусно заорал, но будто бы вдалеке: "Для ловли раков нет лучше приманки, чем жирные лягушки! Пейте пиво "Толстяк", чрезмерное употребление которого…" И снова поползли слова: "КЛАССИЧ. ЛАБОРАТОРНЫЕ Ж-ВЫЕ".
3
Ковригин проснулся рано, но и Кардиганов-Амазонкин уже не дремал.
Ковригин, позевывая, потягиваясь, вышел открывать замок калитки, а Амазонкин уже прогуливался вдоль его забора. Амазонкин, хмырь болотный, болотный хмырь (в болотах, стало быть, водятся и хмыри? Цыц! Хватит!), держал в руке кожаную папку, будто явился к Ковригину делопроизводителем в надежде получить от Ковригина подписи на бумагах. Но папку не открыл, а отодвинул левую ногу с намерением произвести поклон, но не произвел, а снял чумацкую соломенную шляпу и помахал ею, произнеся приветственно-язвительно:
— Солнышко. Дороги просохли. Так что, машина к вам прибудет без помех и забот.
— Какая машина? — удивился Ковригин.
— Какой предназначено, — сказал Амазонкин. — Богатая машина. Серебристая. Или платиновая.
На террасе затрещал сотовый. Мелодиями телефон Ковригин не одаривал. Один из его знакомых всобачил в мобильник громовые звуки государственного гимна, чем при входящих (или нисходящих?) звонках приводил сотрудников за соседними столами в трепет. Двое конторщиков при этом непременно вскакивали, а один из них бормотал никому не известные слова (однажды знакомому Ковригина показалось, будто он услышал: "И все биндюжники вставали, когда…", журить бормотание коллеги он не стал, вдруг и впрямь показалось?). У Ковригина сотовый лишь трещал. Или дребезжал. Но и при дребезжаниях Ковригин чувствовал, в каком случае телефон брать, а в каком — жить дальше без пустых разговоров. Звонил Дувакин.
— Шура, ты когда будешь в Москве?
— Когда начнутся занятия. То бишь в конце октября.
— Все загораешь?
— Загораю, — согласился Ковригин.
— Электронная почта у тебя есть?
— Зачем мне она?
— С людьми общаться! — буркнул Дувакин.
— Это с кем же? — рассмеялся Ковригин. — Иных уж нет, а те, кто есть, — ничтожество.
— Ты про меня, что ли?
— Это не я. И не про тебя. Это Еврипид. И возможно, про Эсхила.
— Начетчик ты все же, Ковригин. И пижон, — рассердился Дувакин. — У меня времени нет. Придется человека отправлять. И чтобы он тут же вернулся с твоей визой.
— С какой визой? На чем?
— На твоих костяных изделиях. Срочно приходится ставить в номер! Марина, у нас есть кого к Ковригину послать? — это уже к Марине, секретарше. — Говорит, есть кого.