После его слов тетушка вновь разразилась рыданиями.
Расплакался и я.
Едва встав на ноги после потери крови, тетушка с головой окунулась в работу. Хотя в то время в каждой деревне были прошедшие курс обучения акушерки, многие женщины все же хотели рожать в здравпункте. Оставив былую неприязнь, тетушка работала бок о бок с Хуан Цюя то врачом, то медсестрой, иногда по несколько дней и ночей не смыкала глаз, вернула с того света множество женщин и детей. За пять с лишним месяцев они приняли восемьсот восемьдесят младенцев, в том числе провели восемнадцать операций кесарева сечения. Тот факт, что в маленьком гинекологическом отделении здравпункта коммуны, где было всего два врача, смогли проделать такую огромную работу, сразу привлек всеобщее внимание. Даже такой заносчивый человек, как тетушка, не могла не восхищаться высокой врачебной квалификацией Хуан Цюя. На самом деле за то, что она впоследствии стала в дунбэйском Гаоми медицинским светилом, совмещающим традиционные и современные методы в лечении женщин и детей, нужно благодарить ее заклятого врага.
Хуан Цюя – старая дева, за всю жизнь, наверное, ни с кем даже не встречалась. Характер у нее был странный, но это ей можно простить. Уже будучи в годах, тетушка не однажды рассказывала нам про своего старого врага. Хуан Цюя. «Золотая невеста» из семьи шанхайского капиталиста, выпускница знаменитого университета, оказавшись у нас в дунбэйском Гаоми, воистину была «павшим фениксом, который и с курицей не сравнится»! «Кто же эта курица? – как бы в самооправдание задавалась вопросом тетушка. – А эта курица – я. Курица, сцепившаяся с фениксом. Потом она и вправду получила от меня взбучку, увидит меня – аж задрожит вся, словно глотнувшая никотиновой смолы змея о четырех ногах. В те времена все словно с ума посходили, – вздыхала тетушка. – Как вспомнишь, просто кошмарный сон какой-то. Хуан Цюя – прекрасный врач-гинеколог, утром изобьют в кровь, а после обеда уже стоит у операционного стола, да еще сосредоточенная, спокойная, за окном хоть сцену устанавливай и пьесу пекинской оперы играй, ей хоть бы что. Руки такие умелые, что вышивать у женщины на животе могла…» Всякий раз на этом месте тетушка разражалась хохотом, но после смеха у нее могли выступить слезы.
13
Тетушкино замужество уже стало сердечной болью нашей семьи, горевало не только старшее поколение, переживал даже я, десятилетний постреленок. Но никто не смел при ней упоминать про это, потому что она сердилась.
Весной 1966 года утром на праздник Цинмин[31] тетушка явилась в деревню для обследования женщин детородного возраста вместе с ученицей – мы тогда знали ее лишь по прозвищу Львенок – восемнадцатилетняя, угреватое лицо, нос чесночиной, широко расставленные глаза, растрепанные волосы, небольшого росточка, довольно упитанная. После окончания работы тетушка пришла вместе с ней на обед.
Блины со свининой, яичница, лук, густой соевый соус.
Мы уже давно поели и смотрели, как уплетают тетушка со Львенком.
Львенок выглядела очень смущенной, не смела глаз поднять, угри на лице как фасоль.
Матушке эта девица вроде бы понравилась, она ее расспрашивала о том о сем, оглядывала, будто хотела завести речь о замужестве.
– Ты, сестрица, что-то разговорилась, никак человека в невестки метишь? – подначила тетушка.
– Ну что ты, – отвечала матушка. – Мы крестьяне, куда нам тянуться за большими людьми? Барышня небось казенный хлеб ест, нешто она пара твоим этим племянникам?
Львенок опустила голову еще ниже, у нее и еда в горле застряла.
Тут прибежали мои одноклассники Ван Гань и Чэнь Би. Глядевший только прямо перед собой Ван Гань наступил на глиняную плошку с кормом для кур и расколотил ее.
– Не парень, а медведь какой-то, – заругалась матушка. – Что же ты ходишь и под ноги не смотришь?
Тот почесал шею и глупо хихикнул.
– Как твоя младшая сестра, Ван Гань? – спросила тетушка. – Подросла немного, нет?
– А-а, такая же… – промямлил Ван Гань.
– Вернешься домой, скажи отцу… – Тетушка проглотила кусок блина, вытащила носовой платок и вытерла губы. – Матери твоей ни в коем случае нельзя больше рожать. Станет рожать, матка так на землю и выпадет.