— Может быть. Прости меня.
— Идиот! Остановись немедленно! Остановись, я сказал!
— Я неправильно закончил свою повесть. Она должна была завершиться не так!
— Какая к черту повесть!
— Я думал, что смогу — но я не могу.
— Ты не можешь вот так запросто все переиграть! Мы приняли решение — и вот мы здесь, рискуя всем!
— Да, я принял решение, но оно было неверным. Я не убийца!
— Ты сам говорил: что такое десяток жизней по сравнению с тысячами вынужденных самоубийств? Или по сравнению с миллионами поломанных судеб?
— Да какая разница! Их убивает кто-то другой, а этих убью я! Я! Своими собственными руками! Пускай кто-то может убивать тысячи — а я не могу! Даже ради какой-то глобальной цели!
Александр ничего не ответил.
Дмитрий отцепил крепежи страховки.
— Не жди меня. Уходи.
Он опустился на колени перед взрывчаткой.
Когда он создавал ее, ему даже в голову не приходило, что может понадобиться отключить таймер. Они шли сюда взорвать голову спрута, готовые погибнуть сами и уничтожить других. И теперь Дмитрию предстояло обезвредить бомбу, как заправскому саперу.
Этого он не репетировал.
Он еще никогда в жизни не испытывал такого страха, как сейчас.
Александр щелкнул крепежами, отстегиваясь от страховки, и подошел к сыну. Дмитрий не обернулся.
— Ты меня, наверное, презираешь за слабость? — спросил он.
— Я горжусь тобой, — вдруг хриплым голосом ответил Александр. — Горжусь, потому что ты по-настоящему хороший человек и мой сын.
Дмитрий кивнул. Он не стал еще раз просить отца, чтобы тот уходил: знал, что бесполезно. Протянул руки к взрывчатке — и одернул их, словно обжегшись.
— Я боюсь.
— Не спеши. Нам больше некуда торопиться. Расслабься и пусть твои руки сделают то, что нужно.
— Я не могу успокоиться и сосредоточиться.
Александр прикоснулся к уху Дмитрия, и тот услышал привычный щелчок микростенографа.
— Ты сказал, что неправильно закончил свою повесть. Исправь ее. У тебя есть на это целых пять минут.
Дмитрий вздохнул, закрыл на мгновенье глаза и заговорил медленно, чуть нараспев:
«И вот, мой пергамент пуст, потому что не осталось слов, чтобы описать его, ибо все они истрачены на грязь и горечь. Я постиг твою тайну, учитель: истинная поэзия жива, но бесплодна…»
Он сначала робко дотронулся до взрывчатки, а потом его движения стали спокойней и уверенней.
«И великий учитель взглянул на него с любовью и нежностью, как отец взирает на сына, пытавшегося научиться ходить и изранившего колени, и сказал: ты ошибаешься. Тишина внутри тебя — это не молчание смерти. Это безмолвие начала…»
Он ловко отсоединял провода, один за одним.
«Там, на горе, ты зачал солнце, и выносишь его, и родишь в муках, и будет это солнце истинное, живое, взрывающее светом своим тьму и страх, и каждый, кто узрит его, сам зачнет солнце и будет носить его — ибо такова природа добра и света. Такова природа истинной поэзии».
Последний проводок, отсоединенный от тела взрывчатки, упал на пол. Дмитрий облегченно выдохнул и разровнял плечи.
— Вот и все.
Александр хлопнул его по плечу.
— Знаешь, а ты, кажется, не такой уж хреновый писака, как я всегда думал.
Это было последнее, что они успели сказать друг другу, потому что через несколько мгновений черные фигуры спецназовцев ворвались в помещение и распластали их на сером каменном полу.
Эпилог
Егор Симаков прочитал две последние строчки еще раз, и только потом закрыл файл. Огромный монитор на стене замигал красивой живой заставкой.
Он поднялся со своего места и подошел к окну и распахнул его. Занимался рассвет, и небо было пронизано оранжевым, красным и нежно-розовым светом.
После странного происшествия с отцом и сыном Седых «Экспресс» перешел в его руки, но как он не пытался отыскать ответы на свои вопросы в документах компании, ничего найти не мог. Целые блоки памяти в архивах были потерты и уничтожены. Но когда начался странный закрытый процесс над ними, полный нелепостей и фарса, Симаков заинтересовался делом не на шутку, и приложил все усилия, чтобы раздобыть хоть что-нибудь. И тогда он чудом отыскал приватную запись Дмитрия Седых, которую он активно вел с помощью микростенографа, и нашел, пусть и незаконный, способ вскрыть ее. Новейшая версия программного обеспечения устройства заботливо раскладывало все записи по папкам, и потому Симакову не составило труда отыскать личный дневник.
Именно в нем он нашел, все, что хотел знать, и даже гораздо больше. Привычка описывать все происходящие события и собственные мысли могла бы показаться чрезвычайной глупостью, но в этот раз она сослужила добрую службу.