непрерывно ускользает. Одиночке много ли нужно? Костюм можно таскать лет пять -
семь, плащ - не меньше. Вдохновение как на небе, живется на хлебе и чае. Погиб - никто
не загрустит. Разве что почитатели твоего дела? Но они связаны с тобой лишь духовно. А
вот оставить жену, детей без кормильца - страшно. Когда ты в ответе лишь перед самим
собой, ты мыслишь с полным чувством независимости. Твое время ни у кого не состоит в
рабстве, и у тебя - ничье.
От девушек и женщин не слыхала я таких мыслей. Нам почему-то хочется дарить
свою судьбу. Пленницы по природе и по воле собственных чувств, Джабар Владимирович,
прощайте! Все равно я счастлива, хотя бы тем, что вы сказали. Вы ведь не умеете
притворяться и лгать. Пусть ваши слова будут тайной моей памяти.
В совхозе жили в доме из самана, пол деревянный, крыша из кукурузных стеблей.
Природа красивая. Горы. Вершины в снегу. Весной горы красные - в маках. Много садов,
кукурузы, клевера. В каждом дворе очаг. По вечерам вкусные запахи - готовят еду.
Лепешки из кукурузы - объедение. Жареную кукурузу мелют на жерновах, в муку
добавляют воду и кислое молоко, выпекают лепешки. Назир умел их печь, научил меня.
Многому он учил меня.
Какие-то две женщины подошли к нашему домику, стали плакать в крик. Я
испугалась. Немного утихли. Вошли во двор - опять плакать. Прибежал наш сосед-мулла -
прочитал молитву. Женщины успокоились. Оказалось, приехали тетки Назира по матери.
Голосили об умерших родственниках.
Киргизы принимали меня хорошо: я учила язык, приходила с гостинцами, как бы
вошла в их круг. Мужчины все умеют говорить по-русски, женщины - редко. Киргизы
совсем не ревнуют. Будь я замужем за киргизом, была бы, наверно, счастлива?
Назир вернулся и уехал с тетками к своей сестре. Ее муж - буфетчик. Уехали на
обрезанье мальчика. Не взяли меня.
Тетки сманили Назира переехать к ним. Они плакали и рассказывали, что его средняя
сестра при смерти. Как будто она в бреду все твердит: «Назир - хаджа...» (всеми
уважаемый).
Я носила русские платья. Назиру одевала соответственно. Они сшили нам узбекские
платья. Сшили мне из штапеля шаровары. Мои комбинации, грацию, пояса, колготки,
лифчики Назир продал в совхозе. Сказал: нельзя там будет носить - засмеют.
Его сестра не была при смерти. Правда, она плохо себя чувствует, черная, вся
высохшая. Муж моложе. Пятеро детей у нее. Ее старшую дочку с тринадцати лет готовят в
невесты. Нашили пятнадцать платьев. Платье обязательно с английским воротником.
Костюм кофейного цвета, любят этот цвет. К каждому платью - новая брошь. Обшивают
платки кружевами.
Пищу мне не разрешают готовить. Не мусульманка. Замужняя женщина носит, кроме
платья, шаровар, лакированных ичигов и галош, серый халат.
Взрослые звали меня келин (сноха). Келин обязана вставать раньше всех: в 5 часов.
Подметешь двор, поставишь чай, почистишь посуду, потом будишь их. Уходила со двора
редко: на базар или к одной из теток Назира - Сонабар. Хорошая бабка, певунья, пляшет.
Ее сын двадцати двух лет мне нравился. Красивый. Добрый. Они подкармливали меня.
Молока покупали, сливок. Готовили вместе манты - большие пельмени, варятся на пару. Я
любила лагман - длинную лапшу, дунганскую. Ее едят с мясом.
Ни у тех, ни у других не было радио, телевизоров, магнитофонов. Спросишь:
«Почему?» Кто-то умер год назад, а то и раньше. Глубокое уважение к памяти умерших
мне по душе, но слишком уж оно лишает простых радостей. У других, не у их родни, было
все.
Назир часто не являлся от утра до утра. Спросишь - у Авасхана ночевал, у
двоюродного брата. Авасхану двадцать пять лет, у них шесть детей, двое еще умерли.
Назир всегда ставил мне в пример жену Авасхана Гелюсем. Она истинная мусульманка,
нигде не бывала, никогда не спросит, почему отсутствовал муж... Стала усваивать
восточную косметику. Брови мазала усьмой - травкой, маленькой, мы ее рвали сами. Брови
и ресницы от усьмы делались черными-черными, хорошо росли.
Назир обрился. Я ненавидела его. Если во Фрунзе и в совхозе иногда жалела и
боялась, что посадят, что запьет, то здесь только ненавидела. Пьет и таскается по гулящим
женщинам, да еще смеет бить по щекам.
Где я живу, мама скрывала от моего отца. Она убеждена: мое замужество - следствие
его преступления перед семьей. Мама строгая, но слишком категоричная, ну и склонна,
как многие из нас, не видеть вины за собой. Я обвиняю прежде всего саму себя. Странно,
почему виноватый человек, если скажешь ему об этом, жутко оскорбляется и не находит за
собой вины? Директриса журила нас за несамокритичность, но я не запомнила ее
самокритичности. Почему так? Почему я ощущаю свою вину и не отчаиваюсь? Отец
раздобыл мой адрес через Камаевых, начал присылать деньги. Не он бы - нужда. Расходы
по переезду к теткам Назира, подарки - все за отцовы деньги. Он не пьет. Лечился. Бросил
не из-за лечения. Очнулся. Он пишет, что долго вертелся вокруг себя: оценивал выше, чем
окружающие, опирался на одни собственные мысли обо всем... Он оригинально объяснил
свои алкогольные завихрения. Ехал в поезде коллективистов: только и пекся об
общественном. Перебежал в поезд личнистов (от личность), когда вспомнил, что и себе
нужно оказать внимание. На одной из станций его поезд встретился с прежним. Хотел
вернуться на поезд коллективизма, да вспомнил - нанесет ущерб своей личности. Пока
раздумывал - поезда пошли. Стало завихривать. Того и гляди, затянет под какой-нибудь из
поездов. Упал на междупутье. Шел, шел по междупутью - и вышел на соединение путей,
где рельсы не по земле и не параллельно, а над землей и воедино, и вагоны воедино, и
поехал в слитном поезде. Пьянку он относит к периоду междупутья.
Назир папины письма уничтожает. Два перехватил, но не отдал и уничтожил. Письма
отца - духовные вестники из моего родного мира. Я всегда считала отца думающим. Его
мысли, которые привлекли меня: «Личность бросилась к самой себе, в саму себя, ради
самой себя. Самообольщаясь, самоублажаясь, саморазлагаясь, она придет к
самопознанию, самовозвышению»; «Невоздействие - как принцип ожидания, когда
отдельный человек или целый народ дозреют самостоятельно до чего-либо, в чем
нуждаются, от чего страдают и теряют»; «Подчас представляется: мой бедный мозг годами
волокется среди донной тьмы в мотне океанского трала».
Приехал отчим, навез для нас с Надей всякой всячины. Назира и его родню
гостинцами одарил. Назиру привез фотоаппарат. Назир было опять занялся
фотографированием, но вскоре куда-то задевал аппарат. Сказал - украли. При отчиме мы с
Надей в основном находились у Сонабар. Однажды ездили втроем за город. До
невероятности я была благодарна отчиму. Целовала ему руки. Он плакал. Договорились,
что он не подаст вида, что опечален моей жизнью, месяца через два - телеграфный вызов.
Да, он привез письмо от папы. С этого надо было начинать. Погрязла, погрязла я в
примитивных, пусть и не обойдешься без них, вещах: продукты, приготовление, еда,
стирка, разговоры вокруг всего этого да вокруг покупок, подарков, праздников, бед, да кто
что о ком сказал, да какое у него положение, да богат ли он, да как извлечь выгоду из
покупок и перепродажи...
Я написала папе обо всем, что сталось со мной. Он страшно огорчен. Он предполагал
вероятность такой судьбы у меня. Но он не допускал, что я до такой степени подверглась
изменению. Он находил, что я крепче, чем казалась. Правда, он оговорился: всегда считал