но умна, вертушка, да строгая. На жизнь какие только пертурбации не падут. Нытик,
брюзга, паникер, Фома неверующий возле меня всегда будет задорный, как плясун во
время присядки. Благодарна Леониду: определил с налета. Лучше моего мужа нет.
- Хвальбушка.
- Ясный человек, без подвохов. Собирались пожениться, он говорит: «Я голубятник.
Уважай мою привязанность к птице». Увы, согласилась. Отгуляли свадьбу, положили нас в
постель. Я никому не рассказывала. Между нами. На рассвете очнулась. Лап-лап, а рядом -
тютю, пусто. По комнатам пошныряла, нигде Леонида нет. Зима. Оделась. Во двор. Следы
в снегу.
- Детективная история.
- Не умничай. По следам до лестницы на чердак. Поднялась потихоньку, дверцу
приоткрыла. Разговор, а второго человека не вижу. Прислушалась. А он к голубям: я,
дескать, определился, семейный, это вам не хухры-мухры. По случаю свадьбы калил для
вас подсолнечные зернышки. Накормлю вкусно до отвала. Завтра прошу не обессудить:
начнутся будни. Корм пойдет обычный: ржаное охвостье, овсянка, перловка, горох да
чечевица и самая малость пшенички. Прикрыла дверцу и обратно в дом. Ты вот нежишься,
а он давно укатил на мотоцикле к голубям. Делится между ними и мною.
- Зато ясность.
- К чему я клоню, братец? Отношения без ясности кончаются коротким замыканием,
после чего цепь духовная, душевная ли и еще какая прерывается.
- Ксень, а ты улучшила историю своей жизни.
- Сказанёт... Губы вот оборву. Вообще-то, братец, женщины тщеславны. И у меня
были качели. Людям, братец, необходимо ограничивать себя. Соблазнов много, а жизнь
одна. Я знаю женщин... Меняли мужей, заводили любовников. Мотушки. Не расцвели.
Наоборот. Преступника видно по лицу. Жесткое лицо, окостенелое. На женщин этих
глянешь, и сразу видно: истасканные, растлительницы, грязь от них... Ты не должен
считать меня старомодной. Строгая самодисциплина для всех времен хороша! Как-то
снимаю с веревок белье во дворе, подростки - кто в бадминтон, кто в волейбол... Две
девчонки из соседнего подъезда от одних к другим шныряют и всем одни слова: «Мы за
свободную любовь». Под грибком женщина сидела, ее сынок в песочке играл. Она вдруг
хвать мою веревку, догнала девчонок, давай хлестать. Они завизжали, убегать. Она
догоняет, полосует их, полосует. Принесла веревку. Саму аж трясет: «Распутницы
проклятые. В парке собачью свадьбу устроили. По подвалам таскаются. В милицию
забирали, в штабе дружины стыдили, родителей штрафовали, а все совесть не
проснулась». Без личной дисциплины, братец, человек превращается в гнуса.
- Ксенькин, спасибо. Я встаю. Ты покуда чай приготовь.
- Чай заварен и полотенцем укутан. За что спасибо-то?
- За чай.
- Слава, иногда мне сдается: правильно мужики в Азии делают, что строго держат
нашу сестру. Вон сколько у них детей. А у нас один-два, редко три. Народ убывает. Жить
для себя важно. Да разве можно забывать про увеличение народа? Государство наше
ослабнет. Людьми ведь оно держится перво-наперво.
- Чего ж у самой только двое?
- Близок локоток, да не укусишь. Смотри, чтоб, как у мамы с папой, было у тебя: не
меньше семерых.
И Ксения удалилась на кухню, пританцовывая серебряными каблуками черных
босоножек. Вячеслав неприкаянно послонялся по комнате. Притянула к окну сирена
милицейской машины. Сигнал сирены вызывал в его воображении степь, посреди которой
торчит штанга, вращаемая мотором; к штанге прикреплена длинная, красной меди,
проволока; вихляя, проволока летает над полем и задевает о землю, отсюда и звук -
изгибистый, пронзительно-певучий, предостерегающий. Из крыши милицейской машины
лилово-синим куполом торчал стеклянный колпак, его пронизывал стреляющий свет
мигалки.
«Интересно, - подумал Вячеслав, - какая машина приехала бы т у д а ? Сперва
сфотографировали бы меня. Меня? Как бы не так. То, чем был я. Вот оно что... Смерть
отнимает у человека «я». Существовать - значит быть носителем «я». Каким бы ни было,
но оно, твое «я», и воплощает в себе твою жизнь, твою личность, твои свойства и
поступки. А, глупец! Эка важность. Какая бы туда приехала машина?! Расстрелял свое «я»
- и ты уж ничто. Если я над чем и должен думать, над тем, почему не сознавал себя как
«я». Выходит, мое «я» было бессознательным. И, наверно,остается?»
Утро было ветреное. Листья лип, ржавые, в черных оспинах, густо осыпались.
Листопад тем, что он привлек внимание Вячеслава, прервал размышление. Среди листвы,
ворошившейся на асфальте, он приметил лягушонка. Лягушонок стремился к решетке, в
которую над корнями был забран ствол липы. Прыгал лягушонок мелко, с остановками,
метался по сторонам, чтобы не раздавили пешеходы.
Вячеслав волновался о лягушонке, и, едва тот спрятался под решетку, отрадно
вздохнул и шутливо подумал о себе, что он - лягушонок, спрятавшийся в укромное
местечко, и что его «я», вероятно, такое же наивно-беспомощное, как «я» лягушонка.
Когда Вячеслав оделся и причесывал волосы перед зеркалом, он ощутил свое
спасение как непреодолимую зависимость от Тамары. Догадался, что именно эта
сложность хочет разрешиться в нем и не находит выхода. Он грустно удивился тому
превращению, которое произошло в его чувствах. А ведь не очень давно мечтал как о
недостижимом счастье (что там зависимость?) ощущать себя рабом Тамары. И еще какое-
то нежелательное прибавление возникло в его психологии. Да-да, вот оно. Да и зачем оно?
Всегда-то был убежден, что после возникновения близости немыслимо когда-нибудь
расторгнуть возникшее чувство. А теперь что-то в нем готовится к разрушению и этой
зависимости, должно быть святой, по крайней мере для него святой до сих пор.
37
За чаем Вячеслав не переставал думать о лягушонке.
Ища лягушонка, он поднял решеточную половинку. В уголке находилось углубление,
где прострелились сквозь чернозем ростки подсолнухов. За ростками и спрятался
лягушонок. Вячеслав достал его. Лягушонок вырвался, пришлось ловить, шныряя среди
пешеходов.
Ксения наблюдала за братом сквозь оконное стекло, недоумевала, посмеивалась.
Леонид, пахнущий бензином, тройным одеколоном и еще чем-то неприятно-
удушливым, встал у нее за спиной, когда Вячеслав перебегал дорогу.
- Куда он?
- Лягушонка сцапал на тротуаре.
- Зачем?
- Теперь много пишут про акселератов. Ладу у них нет между умом и долговязостью.
- Пропорции, хочешь сказать. К Славке не относи.
- Лягушонка сцапал, неизвестно куда подался. Чистый акселерат.
- Читаешь журналистику? Ну и читай. Однако обо всем надо производить
собственные выводы. Длинных взять, коротышек, середняков - все слишком рано
взрослеют. Голубенок чем мил? Страшненький, пищит несусветно, ржавый пушок над
опереньем, к взрослым голубям лезет: покормите. Его клюют, хлещут крыльями. Он и так,
дурашка, от лупцовки вконец бестолковый. Жалко. Матерый турманюга крылом
пискунишку с лапок сшиб, а он к нему. Нашел кварцевую крупинку, трогает клювиком:
взгляни-ка, скушать хочется, но вдруг несъедобно или подавлюсь? Тем и мил! Как раз
Славка и ценный дитячьими поступками. Теперешние девицы и парни не в пример ему -
расчетливые, головастые. Старики по многим вопросам против них голубята. Если
диспропорция есть, она в том, что подростки физически еще не сложатся, но образ