Гайзоктер стоял на пороге маслобойки с полным карманом медяков и серебра и выплачивал жалованье. Сначала взрослым рабочим, а потом уж и мелкоте. Петрик вручил ему пять квитанций и не успел заикнуться насчет шестой, как Гайзоктер перебил его:
— Потерял — пропало. Твой убыток.
Фекла, которая все время держалась неподалеку, приковыляла на своих больных ногах и стала просить:
— Добрый пан, все знают — он работал. Пусть Мотя скажет. Он всю неделю работал.
— У меня фабрика, слышишь? — сердито отрезал Гайзоктер. — Мои квитанции все равно что деньги. Ты потерял деньги, а я виноват? Где это слыхано? А если кто-нибудь придет с твоей квитанцией, что тогда делать? Я обязан заплатить. Вот и выйдет, что твой сопляк обойдется мне в четырнадцать копеек на день. Разве это справедливо, чудаковина?
Он был по-своему прав, Гайзоктер, и толковать с ним больше было не о чем. Мать с сыном вернулись домой, полные ненависти и гнева к хозяину.
Наконец-то Лям добился своего: бабушка отправилась к Гайзоктеру просить, чтобы тот взял Ляма на маслобойку.
— Ваш внук мне не нравится, — сказал Гайзоктер. — Он мне не нужен.
И все же весьма отдаленное их родство помогло, и Лям в добрый час был взят на маслобойку.
Как-то вышло так, что обоих — и Петрика и Ляма — приставили к лошадям, подальше от глаз Гайзоктера и Моти.
И началась у них счастливая пора. Весь день они возились с жеребятами, а по вечерам упивались рассказами о встречах с Аршином и о других интересных вещах.
Петрик повеселел и стал разговорчивее, работа спорилась, и день проходил незаметно. Когда друзья, сидя верхом, гнали табун к реке, они чувствовали себя настоящими богатырями. Лям смастерил веревочные седла со стременами. Они уводили лошадей подальше от маслобойки и устраивали вдоль берега гонки. Сумерки скрывали их от глаз Гайзоктера и Моти.
— Моя лошадь вся вспотела, Петро.
— Моя тоже.
— Давай еще разок!
— Давай!
И они снова мчались взапуски к дальнему камню и обратно.
— Я учу своего буланого останавливаться на всем скаку. Ударишь его поводом по голове — тпру! — и он мигом остановится. Казаки так обучают.
— Надо нашу пару провести в конюшню, чтоб никто не видел, что они потные.
Загнав лошадей, они стали задавать им корм, замешивая на воде сечку с отрубями.
— Хорошо лошадям: днем они работают, а там отдыхают, не то что мы. А нас сейчас пошлют полы мыть, сбегать куда-нибудь или ребенка нянчить. Вчера тебя послали, сегодня меня. Хозяйка свой счет ведет.
— Всюду идет к лучшему, а у нас!.. Эх ты холера!
Как-то Гайзоктер зашел проведать лошадей, а буланый и вороной были в мыле. Ребята замешивали сечку и не заметили хозяина.
— Он у меня станет отличной верховой лошадью, вот увидишь.
— Если б уздечка ему губу не резала, он бы не прыгал. Я его хлестнул поводом по голове, а он как брыкнет.
Они увидели хозяина и в страхе попятились к яслям. Гайзоктер пробрался между лошадьми и тоже приблизился к кормушкам. Ребята, шмыгая под лошадиными мордами, стали красться к выходу.
— Черт бы вас побрал! — заревел Гайзоктер. — Надо больше воды и поменьше отрубей! Вы слышите, сопляки?
И пошел прочь.
У обоих отлегло от сердца. Оба сплюнули сквозь зубы и заспорили. Лям доказывал:
— Он слышал наш разговор, только прикинулся дурачком.
Петрик стоял на своем:
— Если б слышал, избил бы до смерти.
— Дурень ты этакий! Он нас боится. Нас больше. Нас много. И уж скоро начнется то самое.
— Гайзоктер ничего не боится. Мы для него клопы, не больше.
— А то, что лошади в мыле, он, по-твоему, тоже не заметил? Над ними и сейчас еще пар стоит. Что, у него глаза повылазили?
— Не видел.
— Убирайся ко всем чертям! Сам ты оглох и ослеп. Ну и человек! Не верит в то, что уже всем известно. Весь мир в огне. Разве ты не видел, как горел помещик Лукьянов? Хозяева дрожат от страха, а он все никак не очухается.
Петрик примолк. Лям почувствовал, что победил. Он обнял Петрика и шепнул ему на ухо:
— Гайзоктер теперь напуган, значит, и мы можем ему показать, кто мы такие. Все рабочие в городе бастуют, а мы что, не рабочие? Рабочие! Хозяева боятся нас. Что ж нам, молчать, что ли?
— А что нам делать?
— Как что? Разве твоя мать не хворает? Ведь она еле ноги волочит. А моя бабушка? Разве мы не голодаем? Разве мы все не разуты, не раздеты? Разве мы не моем полы, не таскаем грязные лохани, не терпим побои? Разве ты не потерял квитанцию? А Сроль? Не забудь погибшего Сроля!
— Что же нам делать?