А Элька и бровью не ведет, будто это ее не касается. Лям только сейчас понял, что Элька хороша собой, настоящая красавица. Что с того, что она тощая и плохо одета. Зато какие глаза! Какие ямочки на щеках! Какая походка! Само искушение проплывает перед тобой!
Немудрено, что Ару при виде ее кидает в дрожь. А ведь она, если что не по ней, задаст такую баню, что не возрадуешься. Недавно, например, она натравила всех швеек на дамского портного Буца. Встретила его на улице и задала такого жару, что он сразу стал шелковым. Конечно, надо держаться от нее подальше. А про Ару поговаривают, будто он стал каким-то совсем другим. В синагоге, даже в субботу, возле него постоянно валяются окурки. И еще замечают, что он прислушивается к крамольным речам приказчиков. Однако встреч с Элькой он избегает. И хорошо делает.
А Лям думал, что только Переле из этой породы. Так ведь то Переле!.. И пусть даже у нее все лицо в прыщах…
Пустыльничиха сразу раскусила, отчего ее сын переменился. И хотя оно и не к лицу брать невесту из такой простецкой, нищенской семьи, срам такую приводить в дом, но она уж своего сыночка знает, с ним лучше не связываться. Если он вобьет себе что-нибудь в голову — пропало. И себя и других погубит, но не отступится. Сыночек ее — зверь дикий, он не решается даже глянуть Эльке в глаза, хотя и ищет ее повсюду.
Однажды Пустыльничиха оторвала Пустыльника от его вечных расчетов и потолковала с ним. Порешили так — придется приблизить к себе этих людей. А братишку невесты, Ляма, надо пристроить к делу, поставить к шкурам.
Ранняя весна, грязь. Лям шагает из бойни. На плечах у него две тяжелые коровьи шкуры. Его мальчишеское лицо залито потом, его крепкие юфтовые сапоги чавкают по грязи.
Он не знает, как обстоит сейчас дело с азартной и скрытой игрой между Арой и Элькой, но видит, что Ара в досаде покусывает губу, а Элька помалкивает, точь-в-точь как Переле. В чем тут дело? Вот он, Лям, например, как увидит Переле, никогда губы не кусает. Наоборот, заберется куда-нибудь высоко на чердак, укроется среди шкур, и ему хочется умереть от счастья. Но всякий раз молнией обжигает мысль о том, что он простой свежевальщик, а Переле — дочь Йоси Либерса.
В лицо ему дует ветер, но не приносит прохлады, потому что от тяжелых коровьих шкур мокнет спина; они пригибают мальчишеское тело к земле. По одну сторону волочатся хвосты и распластанные лапы, по другую — окровавленные головы, с которых все еще сочится кровь. Длинный кровавый след тянется от бойни до самого склада Пустыльника.
Ведутся ли наконец переговоры насчет свадьбы? Неужели Элька не согласится? Про набожность Ары уже давно толкуют, что это все пустяки, чепуха, просто человек с жиру бесится. Ведь он парень образованный. Пустыльники — золотые мешки, а что собой представляет Элька? Оборванка. Из Грушек ее уже прогнали. Но как может ей понравиться этот несуразный детина? Ведь это не девушка — огонь, и ни к кому у нее нет почтения. А затем у нее все какие-то секреты. Похоже, что она все же согласна, не зря ведь сегодня Ара уговаривал мясников платить Ляму две копейки за шкуру, которую он снимет с коровы и очистит от сала. А две копейки — это две книжки. Еще немного, и Лям сможет открыть свою библиотеку.
Он останавливается перед горкой. Города еще не видать. Кругом — над полями, над рекой, над деревушкой, прилепившейся к далекой горе, — распростерся ветреный весенний полдень.
Но как открыть библиотеку? Пустые бредни! Ведь он даже дома редко бывает.
Ни бабушка, ни Петрик, ни Элька понятия не имеют, что за каторга эти шкуры. Как только он доплетется, его сразу же станут рвать на части: хозяйка будет тянуть на кухню, хозяин прикажет заделывать канты у подметок, Ара будет командовать: «Шкуры развесь!» А ведь он весь взмок, от этой жгучей тяжести у него все кости ломит.
Отсюда города не видать… Да, но Петрик неграмотный, как же он будет читать книги из его библиотеки? А кто же тогда их будет читать? Переле, вот кто будет читать… Переле!.. Какое чудесное имя — Переле!.. А от Аршина до сих пор ни звука. И никто не горит — ни Гайзоктер, ни Катрох. А там сидит Пейсах Пустыльник и все прикидывает, все рассчитывает, как из одной кожи сделать больше заготовок. Несмотря на то что он вечно занят подсчетами да расчетами, вечно чертит мелком на обрезках кожи, на столах, на стенах, он Ляма все же из виду не упускает, и чуть тот где-нибудь задержится — оторвется от своих расчетов и ворчит: «Еще шкуры не распялил, при раскройке юфты не был, обрезки не взвесил».