Это всё заботы о том, чтобы сиротка Лям, Элькин братишка, вышел в люди.
За пригорком тихо-тихо, а Лям от этих шкур взопрел до беспамятства. Он сбросил их наземь, и легкий ветерок слизывает с него пот и чуть пробирает холодком. Затем какой-то озноб пронизал всего его, и он быстрей взвалил на себя тяжелые шкуры, которые сползают с плеч и падают наземь.
Он тяжело плетется в гору, точно лошонок, везущий воз с поклажей. Сегодня ему особенно невмоготу, хотя вообще-то он окреп и даже наловчился забрасывать любую шкуру на самую высокую чердачную перекладину.
Несколько молодых собак из мясных рядов бегут ему навстречу. Собаки постарше провожают его взглядом, но остаются неподвижно лежать на кучах золы. Они знают, что с ободранной шкуры ничем не поживишься. И молодые и старые собаки хорошо знают Ляма. В сильные морозы бабушка пускает их к себе в сени переспать.
Осталось только проволочить эти шкуры по базару, взобраться на чердак, а там можно и к книгоноше. Лям бредет мимо куч свежей золы, что-то ноет внутри, клонит ко сну. Ему кажется, будто он весь распух.
У порога своих лавчонок стоят тепло одетые лавочники, лавочницы. Некоторые по привычке держат подле себя горшок с тлеющими углями. Из-под навороченных на голову платков поблескивают тоскующие, живые глаза, высматривающие покупателей. Все лавочники уже зазывали к себе с порога возок с хворостом, который одиноко стоит посреди пустого базара. Голье торчит, точно вывороченные руки. С возка крестьянский паренек выкрикнул им в ответ непомерно высокую цену. И опять мертвая тишина. Каждого прохожего провожают взглядом настолько, насколько позволяет крепко закутанная недвижная голова.
Неприятно, ужасно неприятно Ляму, что Йося Либерс, отец Переле, стоит у порога. Лям туже стягивает на себе шкуры, подымает выше голову и велит своим ногам, ногам, которые подламываются, ступать по базару тверже, — ведь отец Переле смотрит на Ляма! А сердце у Ляма то замрет, то застучит часто-часто.
Йося Либерс смотрит ему вслед. Но знает ли он, что его Переле… Его Переле…
Из соседней улички доносится родное:
— Лям!
С любовью и жалостью смотрит он на идущую ему навстречу бабушку. Вот теперь видно, что она старенькая, сразу как-то сдала.
Лям с трудом удерживает шкуры, которые давят, жгут ему спину. А дверь Йоси Либерса, вот она уже рядом!
Бабушка подошла поближе. На ней длинная, нелепая юбка, мокрый подол которой то и дело окунается в грязь, на ногах обшитые войлочные опорки, оставшиеся в наследство от мамы. Они на каждом шагу выползают из-под тяжелой, мокрой юбки, точно черные, мертвые собачьи головы. Лицо у бабушки желтое, а глаза молодые, горестные. Из-под тысячу раз чиненной шали видна голова в тонком платке, концы которого торчат, словно рога.
— Лям! Боже мой!
— Что случилось, бабушка?
— Ты что же домой не являешься? Что с тобой? Ты что, распух, Лям? — Нос у бабушки вдруг покраснел. — Снеси-ка это поскорей и отпросись сейчас же домой.
Бабушка пригибается пониже, хочет ему помочь. Лавочники наблюдают, как Лям умоляет бабушку не трогать, Йося Либерс видит, как он сдержанно и застенчиво просит бабушку:
— Бабушка, стыдно, пусти!.. Бабушка, сейчас я приду… Приду…
И Лям чувствует, что он действительно распух, а в голове у него что-то стучит.
Над тремя складами и над жилой половиной Пустыльников тянутся огромные чердаки, а там высокие перекладины. На них висят всякие шкуры: коровьи, лошадиные, овечьи, шкуры жеребков и телят. Они висят длинными вереницами, раскинув, точно в беге, плоские лапы. Лям развешивает их очень ловко. На самые верхние перекладины он вешает шкуры лошадей и волов, под ними — лошаков, под жеребчиками — овечек и козочек. У всех головы устремлены вперед. Некоторых козочек он распяливает в ширину, и они смахивают на летучих мышей. Так вот во всю длину чердаков тянутся огромные табуны, и все головы воинственно направлены к выходу.
Лям нарочито сделал так, чтоб пострашней было. И действительно, однажды Пейсах Пустыльник, как всегда занятый своими расчетами, с мелком в руке забрался на чердак и в испуге отпрянул:
— Тьфу тебе! Что натворил, озорник!
Лям объяснил, что так шкуры быстрее сохнут. Хозяин ответил:
— Врать ты мастер!
С тех пор как Лям стал здесь работать, Пустыльники забыли, как тяжела коровья шкура, как она тянет, когда ее, скользкую, развешиваешь на круглую перекладину. Никто из Пустыльников не прикасается к шкурам, значит, он имеет право развешивать их, как ему заблагорассудится.