Базар начался чуть свет. Лям с коновалом завернули на конный рынок. Они долго бродили здесь в путанице лоснящихся лошадиных морд, молодых и старых лошадиных глаз, всяческих хвостов и оглушительного ржания.
Довольный своей первой работой на чужбине, Лям весело поглядывал на все, с чем ему придется породниться и сблизиться: на чудесные лоснящиеся спины, подтянутые животы, на ловкие, сильные ноги, спутанные, выгоревшие гривы, на благородные, тонкие головы со звездочками на лбу, на пестрые ленточки в гривах и статные, грациозные шеи.
С коновалом рядились. Он оглядывал своего «пациента» — рослого, стройного вороного жеребца, которого зажиточный крестьянин и его сын едва сдерживали.
— С таким жеребцом справиться нелегко. Дешевле не могу!
Наконец ударили по рукам и приступили к делу.
Отец и сын в два повода с трудом справлялись с могучим, стройным коньком.
Коновал опытной рукой захлестнул петлю вокруг тонких ног скакуна и затянул ее. Красивое животное вздрогнуло всем телом, громко на весь базар заржало, словно предупреждало прочих жеребцов, звало на помощь и посылало печальную весть кобылам.
Коновал велел Ляму тянуть веревку, которой были спутаны передние ноги, а сам взялся за веревку, скрутившую задние ноги жеребца. Несколько мужиков помогали ему. Жеребец рвался из всех сил, но окружающие, гикая, крича, тянули его к земле. Казалось, вот-вот конь встанет на дыбы, вырвется, раскидает всех, искалечит и ускачет.
Наконец конь рухнул. Люди навалились на его спутанные ноги, отдельно на передние, отдельно на задние, на его голову, которая продолжала сопротивляться: зубы грызли удила, пена била из оскаленной пасти.
Но вот коновал велел Ляму держать за положенное место. Взмах кривым ножом — раз, другой — и операция окончена. Жеребец дернулся. Из его глубин вырвался хриплый мык, полный невыразимого ужаса, точно враз ударили по десятку расстроенных контрабасов.
Лям отскочил в сторону, по всему его телу пробежала дрожь, но пациент уже успокоился. Когда его развязали, он вскочил на ноги, изогнулся всем телом к задним ногам и стал разглядывать свою рану.
За день они сделали шесть операций. С одним быком провозились часа три. Его нельзя было сдвинуть с места: ноги его были словно четыре стальных врытых в землю столба. Этот удивительный слиток первобытной силы и упрямства вызывал зависть и восхищение. Наконец он тронулся с места и тотчас раскидал всех вокруг, точно щепки. Когда его свалили, он с таким ревом запрокинул морду, что хозяин в страхе отпрянул, а затем подбежал и стал часто-часто крестить его.
Вечером уставший коновал уселся, вытащил из-за пазухи свой заработок и отсчитал Ляму десять звонких пятиалтынных. Лям был очень доволен.
— Через четыре дня снова базар, — сказал коновал, ощупывая больную подмышку. — Пойдем со мной на постоялый двор. Деньги у тебя есть, покушаем, попьем. Ночевать-то тебе негде?
Что ж, Лям готов пойти с ним. Ночевать ему действительно негде, разве только на улице, как вчера. Но теперь у него деньги. Завтра он встанет, поест и отправится искать Петрика. Коновал добрый, он обоих обучит своему ремеслу. Он уже стар и все равно скоро умрет, тогда Лям и Петрик станут коновалами, будут зарабатывать деньги. А там напишут своим, чтобы приехали. Позже они оба будут учиться на инженера или на художника.
Как только они вошли в заезжий дом, к Ляму приблизился толстый хозяин, взглянул на него, на коновала, затем снова на Ляма. Лям уже расположился пить чай, как вдруг хозяин снова подошел к нему, и его жирные губы зашлепали:
— Ты еврей?
Лям удивился. Ну да, еврей. А что такое?
— Тогда тебе нельзя здесь ночевать. Евреям здесь не положено. Убирайся!
В разговор вмешался коновал:
— Ты что голову морочишь, Терентий Иванович? Не видишь, что ли? Это мой помощник. С каких это пор коновалам здесь жить не положено?
— Не то, родимый, не то. Евреям в Николаеве жить воспрещается.
— Да я ж тебе говорю, Терентий Иванович, это мой помощник.
— Нет, нет, дорогой. Надзиратель оштрафует и тебя, и меня. Пускай идет в Варваровку, там евреям дозволено.
— Ох, ох! — коновал вертелся, щупал себя под мышкой. — Ох, ох! Да ты погляди на него, Терентий Иванович! Ведь он величиной с собачонку — тоже мне еврей!