Коновал налил себе чаю, велел и Ляму налить, завел разговор, утешал его. Лям плохо слушал, руки у него дрожали. Как это так — запрещается жить? Он никак не мог этого понять и от обиды едва сидел на месте. Он здесь не останется и чаю пить не будет.
Коновал отвел хозяина в сторонку и долго уговаривал его, но тот стоял на своем и только разводил короткими ручками. Впрочем, Лям все равно не остался бы здесь, ему было горько и противно. Коновал с досадой плюнул, подхватил свой узелок и обратился к Ляму:
— Вставай! Пошли в Варваровку.
Надолго запомнилось Ляму то, что ему пришлось испытать в этой Варваровке.
По дороге они встретили старьевщика, который нес на плече всякие лохмотья. На голове у него был цилиндр, на ногах генеральские брюки. Ляму показалось, что брюки надеты у него задом наперед.
Лям спросил у старьевщика:
— Еврей?
— А как же?
Тогда Лям подошел к нему вплотную:
— Скажите, пожалуйста, может, вы знаете, коновалы имеют право жительства в Николаеве? Я коновал.
— А почему тебе не подходит Варваровка? Там немало евреев.
— Мне надо быть в Николаеве. Я ищу товарища. Неужели в Николаеве нет ни одного еврея?
— Как это нету? Николаев, слава богу, вполне еврейский город. Там еще в позапрошлом году был погром. Вполне еврейский город. В Варваровке только ночуют, а живут в Николаеве. В Николаеве работают, ведут дела. Можешь остановиться у меня, если хочешь. У меня в Варваровке есть каморка.
— Я с компаньоном.
— С компаньоном? — старьевщик смерил взглядом высокого, молчавшего коновала. — Могу и его взять к себе. У меня все имеют право жительства.
Договаривались недолго.
Они вошли в дом, битком набитый людьми; постель на постели, чад, вонь. Плюнуть негде — в каждом углу какой-нибудь горемыка.
Старьевщик провел их по забитым до отказа комнатам в свое обиталище.
Он засветил каганец.
Тесная комнатушка, спертый воздух, запах прелых лохмотьев и нестираного белья. У стены стоит ящик, которой служит столом. Вместо передней стенки у него решетка из планок, а внутри этой клетки спит курица.
— Стелите на полу и ложитесь. Я только малость перекушу.
В первую же ночь началось неладное. Сквозь сон Лям услышал странные речи. Он вскочил, со страхом озираясь в темноте.
Чья-то рука тронула его за плечо. Это был старьевщик. Лям вспомнил, что тот ему не понравился еще там, на дороге, при первой встрече, — какой-то он нехороший, плюгавый. Генеральские штаны он, видно, и на самом деле носит задом наперед. Лям в испуге отстранился от него.
— Не бойся! — зашептал старьевщик, нащупывая Ляма в темноте. — Пойдем ко мне в кровать. У меня мягко. Пойдем, я тебе кое-что расскажу.
Лям оттолкнул его, отодвинулся в темноту.
— Дайте поспать! Что вам нужно? Отойдите!
Но плюгавый снова нашел его, прижался.
— Пойдем, дурачок! Я тебе покажу голых девок.
Страх напал на Ляма. Он вырвался и стал тормошить коновала. До самого рассвета Лям не сомкнул глаз.
Утром старьевщик встал как ни в чем не бывало. Когда Лям собрался идти искать Петрика, старьевщик весело сообщил, что денег за ночлег он с него не требует, наоборот, если Лям хочет, он может еще кое-что заработать возле него.
Старьевщик подозвал к себе коновала и сказал:
— Отец, он до ярмарки может немного подработать. Пускай ходит со мной по дворам. Иной раз, когда ходишь один, из-за собаки минуешь двор, где уторговал бы дешевку. Пойдет со мной, может, и дружка своего найдет. Ведь я весь город обхожу.
Старик поддержал старьевщика, и Лям согласился.
Целыми днями он бродил вместе со старьевщиком по дворам и кричал: «Старье берем!», но думал все время о Петрике. Надежда не оставляла Ляма: вот-вот Петрик явится, вот-вот покажется на каком-нибудь окошке.
Зато ночи были ужасные. Старьевщик с каждой ночью становился все наглей. Лям отбивался от него, искал защиты у старика, но тот спал мертвым сном.
В один прекрасный день старый коновал взял свой посошок и, не попрощавшись, ушел насовсем. Что было делать Ляму? Куда податься?
Однажды ночью он рассвирепел, швырнул старьевщика и принялся его душить.
Это было на рассвете.
Старьевщик лежал измученный, скрючившийся и тихо стонал. Лям испугался — не задушил ли он его насмерть. Но, убедившись, что тот жив, недолго думая, выбрался из этого дома и ушел в Николаев.
[14]
Измученный, растерзанный, водил Лям воспаленными глазами по портовой шири. Сонно покачивались большие и малые пароходы, по которым лениво бредили сонные люди и что-то не спеша делали.