Лям решил уехать из Николаева.
Еще продолжалась Пасха. Несколько рабочих парней в засаленных блузах из синей китайки катали на берегу крашеные яйца. Лям, стоя в сторонке, следил за игрой. Один из игроков, русый парень, устремил на него большие глаза и спросил:
— Эй, ты, давно голодаешь?
Ляма всего передернуло, но он не подал виду.
Ребята играли всерьез, деловито перебрасывались шуточками. Паренек, задевший Ляма, выиграл кон и швырнул Ляму три яйца.
Лям пошел бы куда-нибудь раздобыть хлеба, но стало темно, и он боялся опоздать на пароход. Он съел яйца просто так и запил речной водой.
Внезапно на двух пароходах зажглись огни. На одном заиграла веселая музыка, а на мостике другого появился человек, который держал в одной руке большой колокол, а в другой освещенный лист картона, где черным по белому было написано:
«У нас удобно и дешево. Комфорт — первый сорт. Каждый пассажир получает в премию пирожное».
Кругом стало оживленно и весело, народ с вещами повалил к пароходам.
Лям знал, что здесь зайцем не проедешь, здесь контроль строгий. На билет ему хватит. Цена на обоих пароходах одна. Его влекла музыка, но хотелось и пирожного. Пирожное победило.
Он стоял у открытого люка машинного отделения. Его обдували леденящие сквозняки и обдавал жар раскаленной топки, а грохот, стук машин и лязг рычагов вызывали головокружение.
Пароход шел, разрезая носом воду и переваливаясь с борта на борт. Лям держался за железные поручни, а ледяные сквозняки пробирали его насквозь. Он не знал, как спрятаться, как защитить свое тщедушное тело, едва прикрытое пиджачком и худыми штанами. Как ему оберечь остаток сил от сквозняков, которые дуют со всех сторон? Как жить одному без Петрика? А если он Петрика и в Херсоне не найдет, тогда что?
Вдруг у него схватило живот, то ли от речной воды, то ли от пирожного. Он не знал, куда ему податься.
Когда Лям прибыл пароходом в Херсон, занимался ясный, солнечный день. Большой чужой город постепенно пробуждался. Земля была еще по-ночному прохладна, но на крышах уже играли солнечные блики.
Прежде чем приняться за поиски Петрика, надо было подумать о каком-нибудь заработке. Может, пристать вон к той группе рабочих, одетых в замызганную, грязную одежду, пристать к ним, точно брошенная собачонка, и идти следом, пока не прогонят?
День занимался погожий, прозрачный, солнечный. По булыжным мостовым не спеша тарахтели крестьянские телеги, которые везли в город продукты. Тут было все, что душе угодно: и молоко, и мясо, и овощи, и фрукты. Добро перли сюда на повозках, тащили в корзинах и мешках, волокли на скотине. Окрестные богатые села полнили город щедрыми дарами своих тучных полей.
А днем Лям увидел на одной из улиц закрытую черную карету с красным крестом на боку. Карета остановилась у ворот. Люди выходили из домов и со страхом смотрели на нее. Вокруг кареты шла какая-то возня. Вдруг раздался громкий плач.
Тотчас в отдалении стал собираться народ. У всех были опущены головы. Лям с любопытством следил за происходящим, слушал разговоры.
— Уже лет двадцать не было мора.
— Слыхали? На Александровской — восемнадцать человек, на Нижней — три. С каждым днем все хуже.
— Карету прогнали, санитаров избили.
— А Шморова схватило прямо на улице — и готов.
— Говорят, в госпитале их травят.
— Это уж всегда так. Как чума, так травят.
— Надо всех докторов перебить. Злодеи окаянные!
— За крысу дают полтинник. Один рабочий в порту поймал двадцать штук — получил десятку.
— Неплохой заработок.
— Неплохой заработок — получить полтину и чуму в придачу.
— Хай ему бис![2]
Стоявший в толпе Лям собрался уже улизнуть в порт: ведь чума не знает, что он чужой, что у него нет работы, что он одинок. Если она его схватит, никто даже не узнает, кто он. И вдруг его словно в голову ударило: Петрик! А вдруг Петрик приехал сюда и его где-нибудь чума свалила!
Нет, отступать нельзя. Он приехал сюда искать друга, искать работу, стать человеком. Так неужто идти обратно, к тому ужасному, что осталось позади? Нет, никаких «обратно». Он узнал, что чеснок отличное средство против чумы. Его вешают на шею или просто жуют. Свои последние гроши он понемногу тратил на черствый хлеб и чеснок. Он изжевал столько чесноку, что весь рот, вся глотка, все нутро горели у него огнем.
Едва он, зайдя в какую-нибудь мастерскую насчет работы, открывал рот, как хозяин делал недовольную гримасу и отстранялся от него.