— Я вас очень прошу. Арестовали того паренька, Ляма. Его хотят выслать по этапу. Напишите бумажку, что вы его знаете. Ведь он жил у вас.
Шимельс уставился на Риву, бросил взгляд на жену, потом снова на Риву и отодвинул от себя молитвенник.
— О-о! — протянул он с издевкой, не сводя глаз с Ривы.
— О-о! — передразнила она его. — Да, о-о! Сделайте, это! Он вас тоже отблагодарит… когда-нибудь…
— А при чем ты тут, девочка? — лукаво прищурился Шимельс. — Пускай его вышлют. Пускай походит месяца три по этапу, это самое для него подходящее дело… А ты-то тут при чем?
Рива ощетинилась, но взяла себя в руки:
— Пан Шимельс, шуточки оставьте на субботу. Окажите мне услугу, и я вам отслужу.
Шимельс прошелся по кухне и велел Риве сесть за машину. Но она не тронулась с места. Он подошел к ней вплотную и тихо сказал:
— Я тебе его освобожу, только дай мне расписку, что ты получила жалованье за весь нынешний год. А парня я тебе выкуплю.
Риву это взорвало:
— Как! Да ведь это вам ничего не будет стоить? Только напишете, что он у вас жил и что вы его знаете. Ведь он не жулик, не бандит какой-нибудь! За что же вы хотите присвоить мой заработок за год!
— Заткнись! — отрезал Шимельс. — Кому нужны твои деньги? Горластая девка! Пошла к машине!
Рива не шелохнулась.
Шимельс гремел ножницами, потом схватил пиджак и шагнул к двери. На пороге он обернулся и крикнул:
— Чтоб сегодня закончила всю партию жилеток!
Рива не шелохнулась. В ее возбужденном сознании мелькнул год тяжкой работы, перед закрытыми глазами пронеслись триста груд сделанных жилеток, которые изо дня в день наваливались на нее, жалкое, слабое существо.
Она кинулась к дверям. Шимельс остановился у порога.
— Я согласна, — сказала она. — Сегодня же напишите бумажку для участка и передайте мне.
— Э-э, нет. В участок я сам пойду. Завтра твой парень будет на свободе.
Когда Ляма освободили и передали Шимельсу, он был поражен в самое сердце. Шимельс взял его со сладкой улыбочкой, как берут козу или подушку, как выкупают заложенную вещь.
На улице Шимельс сказал:
— Я отдал за тебя уйму денег. Но ладно, ничего не поделаешь. Старайся больше не попадаться им на глаза! Когда сумеешь — расплатишься со мной.
Лучше б ему помереть на месте, чем видеть Шимельса в роли избавителя и слушать его речи. Лям понял, что это дело Ривиных рук. Но как все это получилось? И почему? Его томило тревожное чувство, что здесь что-то неладно, очень неладно. Но Шимельса он ни о чем не стал расспрашивать, кивнул головой и скрылся в чайной. А потом он как в тумане долго толкался на этой бирже, среди рабочих-строителей.
Время от времени ему перепадала работа — на день, на два, но как-то у него все не клеилось.
Лям никак не мог добиться правды от Ривы, ему не удавалось узнать, как она его освободила. Однажды они долго сидели за «парой чая» в трактире «Китай», где играет большая машина; они провели там целый вечер, но о том, что его интересовало, она избегала говорить. Это делало его мрачным и раздражительным.
[17]
Херсон пришелся Ляму не по душе. Что-то тяготило его здесь.
С Ривой он встречался редко, всего раза два-три, и каждый раз ему приходилось долго дожидаться возле ее дома. Лица ее в темноте он не видел, только пожимал ее холодные шершавые руки. На душе у него было как-то бесприютно.
Она рассказала, что из колонии на день приехал ее отец. Шимельс дал ему в счет ее заработка трешку и наговорил такого, что она чуть не сгорела со стыда. Отец сгреб ее своими мужицкими лапищами, точно девчонку, и Шимельс едва отбил ее. Если еще и Лям уедет из Херсона, тогда и вовсе хоть удавись.
Во время последней встречи Рива принесла Ляму письмецо из дому. Открытку писал Абрам Отрыжка, староста погребального братства. Корявыми буквами он извещал Ляма, что его бабушки уже нет на свете и что присланные Лямом несколько рублей пошли на ее похороны. И пусть он пришлет еще немного денег на могильный камень и на оплату служкам за их труды.
Умерла бабушка так, что дай бог всем нам. Проснулась рано утром, сказала своей соседке Фекле: «Фекла-сердце, не сегодня завтра я помру», нагрела кувшин воды, обмылась, села на лавку, укуталась в свою шаль и отдала богу душу. А Брушку-сиротку отослала к родным.
Эти известия заставили Ляма двинуться в путь. Они с Ривой собирались отправиться вместе, однако у них не было ни копья за душой. Будь Петрик здесь, дело пошло бы иначе. Они сколотили бы на дорогу и отправились бы в дальний путь, в Варшаву. Там у Петрика дядя папиросник.