Лям перестал ощущать жгучее дыхание летнего дня, его знобило, и все казалось противным. Ночевал он обычно в недостроенных амбарах, если только удавалось забраться туда украдкой от сторожей; неделями не раздевался, у него чесалось тело.
До поздней ночи лежал он на берегу Днепра, неподалеку от шумных пристаней и смотрел, как приваливают и отходят пароходы. Везде много чужих, непонятных людей, которые куда-то спешат, куда-то стремятся, и никто им в этом не мешает. Счастливые люди! Они шумят, торопятся куда им надо, туда, где их ждут веселые города, веселые люди, пирушки и гулянья с друзьями, с товарищами по работе. А может, их ждут забастовки, демонстрации, борьба и светлый мир?
«Так… среди всех, вместе с Ривой… Точно корабль в бушующем море… Будь он дома, он не дал бы бабушке умереть…»
Однажды после работы он вышел к Днепру и увидел на своем насиженном месте, подле бревна, ватагу чужих людей — их было человек десять. Они лежали здесь со своим скарбом, некоторые совсем босые, и ноги у них были темно-бурые; он увидел ватагу белобрысых бродяг, которых нужда заставила покинуть русское захолустье и погнала неведомо куда; голь перекатную, у которой одна цель, — получить работу, одно утешение — сказка, быль на певучем языке, одна пища для отощавшего брюха — хлеб, черный, как земля, твердый, как макуха, и горький, как горька их судьба. Такие люди на вокзалах спрашивают: «Нет ли пятого класса? Нам бы пятым классом…»
Сверкая сквозь прорехи голыми телами, они спокойно лежали на берегу, давая отдых этому телу, которое не привыкло сидеть на скамейках; ему привычней валяться где-нибудь у реки, в канаве, в поле, валяться всю жизнь, чтобы в любую минуту встать и идти.
Лям подсел к ним. Завязался разговор. Тихонько подошел китаец, зубной чудодей, и тоже сел рядом. Он беспрерывно кашлял. С ним был китайчонок лет шести-семи, плоское личико которого не переставало всему удивляться.
Китайца в городе уже несколько раз били, и отсидел он уже где следует. Народ пронюхал, что червяков, которых он извлекает из больного зуба, он сам же сначала запихивает в свою волшебную палочку.
Люди рассказали, что они бродят неделями, месяцами; покинули свои гиблые деревушки, уничтоженные саранчой поля, и бредут пешком, редко присаживаясь на телегу, по невиданному бездорожью.
— Никитка пришел! Вон он лежит. Говорит — на шахтах рабочий нужен. Вот мы туда и идем. Эти пристали в пути, а те под Херсоном. А кто в Ростове отбился. Так вот и попали в Херсон… Что, Никитка, еще далече?
— Нет, недалече.
И Никитка рассказал Ляму, верней, даже не рассказал, а пропел, как о чем-то добром: несколько месяцев проработал он на шахте и здорово зарабатывал. Вдруг вызвали домой — отец помер, оставил полоску земли. Полоска эта лежала между двумя соседскими. Соседи показали ему бумагу, по которой отец будто бы продал им землю. Он подал на них в суд, а сам вот шагает обратно на шахту.
Лям решил провести ночь с этими людьми. Он рассказал о своем злосчастном путешествии и пропаже Петрика.
Никита вскинул руку:
— Постой-ка! А он не прихрамывает? Ухо у него чуть приплюснуто? И веснушчатый, твоих лет? Попадался такой. Поступил на шахту. Вместе работали. Да, да, его зовут Петро. А фамилия Красенко. Все искал кого-то. Как тебя зовут?
— Лям.
— Точно. Тебя он и искал. По всем приметам — тебя.
Сердце у Ляма так и екнуло. Он не знал, верить этому болтливому Никитке или не верить, однако надежда снова воскресла в нем. Он найдет Петрика! Они встретятся! Петрик его тоже ищет!
Его потянуло идти с ватагой.
Кругом сгустилась темная ночь, но там, где они лежали, светло от фонарей пристани. Ватага разбрелась.
Кто залег в сторонке, свернулся калачиком и храпит; кто лежит неподвижно и неторопливо рассказывает разные случаи из жизни.
Ляму тоже хотелось рассказать:
— У Шарабана на дворе стоял чудо-жеребец, рослый, резвый, красавец, конь-огонь; такие попадаются раз в сто лет. Один был у него недостаток — дурной норов. Стоит в конюшне, а чует, хоть днем, хоть ночью, что где-то в деревне стоит другой жеребец. И тогда в него точно сто чертей вселялось и никакая сила не могла остановить. Он вырывался из конюшни, с бешеным ржанием мчался к сопернику, кусал, лягал, грыз его до тех пор, пока не одолевал. Потом была нелегкая работа загонять взбесившегося жеребца обратно в конюшню. А кобылы, завидев его, оседали на задние ноги от страха. Вот так…
Народ дремал. Лям шевельнулся. Рассказывал ли он на самом деле или ему это почудилось? Все лежали неподвижно, кто-то храпел.