Петрик, позабыв, за чем он сюда явился, растерянно вертел в руках кнут.
Йотель велел ему выйти.
Петрик ушел из гостиницы на рассвете. Незнакомый город дохнул на него свежестью, благолепием. Еще в конюшне Петрик решил начать поиски Ляма и больше сюда не возвращаться. Он шагал по утренним, отдохнувшим, вымытым улицам, радуясь, что Лям живет и работает в таком прекрасном городе, среди важных, нарядных херсонцев. Наверно, и Лям стал уже таким, не то что он, грязный оборвыш.
Здесь все по-иному. Даже рабочие, которые разбирают груду камней и мостят улицу, особенные, не такие, каких Петрик встречал на лукьяновском подворье или на мельнице. Сразу видно, что это мастера своего дела, хорошо знают город, понимают что к чему. Если б они разрешили, Петрик с радостью остался бы и поучился у них мостить улицы.
Но потом, когда Петрик попал на вокзал и увидел высокие потолки, увидел маневрирующие на путях составы, услышал свистки паровозов, ему захотелось навсегда остаться возле поездов. А когда он очутился в порту и увидел баржи и водолаза, который в своем странном костюме со шлангом, прикрученным к насосу, спускался под воду, Петрик захотел остаться именно здесь.
Их тогда на весь город было бы всего два земляка из одного местечка — он да Лям.
Но Ляма он нигде не встретил, а как достать работу, не знал. Петрик сидел на бульваре и поглядывал на девушек. Почти все они напоминали ему Переле. Счастливые девушки! Петрика так тянуло к ним!
Дело шло к вечеру. На улицах и бульварах становилось все оживленней, а Петрика охватила тоска: видно, из его поисков и скитаний ничего не выйдет. Где-то здесь поблизости гостиница, а там, в бричке, у него кусок хлеба и чехонь.
Конюшня встретила его привычным славным запахом лошадей. Он до того устал, что не в силах был достать мешочек с хлебом; залез в бричку, укрылся с головой полушубком и сразу крепко уснул.
Ночью его кто-то затормошил. Он открыл глаза. Темно. Чья-то огромная рука лежала на нем, а незнакомый голос говорил:
— Хозяин зовет! Ступай!
Спросонок Петрик едва нашел в темноте полушубок, с которым никогда не расставался, нашарил мешочек с хлебом и перекинул его через плечо, готовый в путь-дорогу. Его, наверное, зовут, чтобы прогнать на все четыре стороны.
Словно в полусне, поднялся он по лестнице и ткнул дверь.
Однако это какой-то чужой номер! Всюду дым, кричат, шумят. Он хотел было сразу же уйти, но кто-то схватил его за мешочек и с силой усадил на колени, лицом к собравшимся.
В висках застучало. Перед глазами замельтешили раскрытые гогочущие рты. Люди вокруг паясничали, кривлялись, точно ряженые, которые ходили колядовать со звездой у них по селу. А чья-то коленка подбрасывала его с такой силой, что мешочек на нем плясал вверх-вниз, вверх-вниз.
Смутившийся Петрик все же узнал расплывшегося Йотеля и Йосю Либерса. Очнувшись, он дернулся, чтобы увидеть, кто же посадил его к себе на колени, и обмер: его подбрасывал помещик Лукьянов.
Йотель, припадая к помещику, заплетающимся языком сказал:
— Отпусти моего кучеренка! Красенко, на, пей! Лакай! Потом отвезешь пана Лукьянова на станцию.
Йотель был в отличнейшем настроении. Сегодня ему удалось отбить очередную атаку. Лукьянов последнее время что-то слишком усердно подбивал его выпить, рассчитывал, видно, подпоить Йотеля и выудить у него тайну чешуи. И вот теперь они спаивали друг друга. Лукьянов задавал самые каверзные вопросы, но Йотель отвечал ему все время одним и тем же: опрокидывал бутылку в бокал.
Эта хитроумная игра двух прожженных дельцов тянулась часами. Наконец Лукьянов начал сдавать и в пьяном угаре даже позабыл, ради чего он стремился к выпивке.
— Не все ли равно, в конце концов? Главное, денежки.
Перед глазами Петрика все время мелькали Либерс, Йотель, пан Лукьянов и две бесстыжие девицы.
Повсюду, где только было свободное место, громоздились изделия кухни, всяческие закуски, роскошные блюда. Но над всем царили нарядные бутылки, которые, кажется, сами собой опрокидывались в бокалы, заливали скатерти, сами собой вставали, выпрямлялись и переходили из рук в руки под пьяные выкрики разинутых ртов, обжигающих, точно взятый с пылу кусок мяса.
Йотель, держа в каждой руке по бокалу вина, двинулся в сопровождении младшей девицы к изумленному Петрику, застывшему у порога в полушубке, с мешочком на спине.
Большеротая девица отчаянно хохотала и, подмигивая Петрику, показывала на бокал:
— Ну-ка, ну-ка, мужичок!
Петрик не шелохнулся. Девица изогнулась и как бы крадучись прижала большие красные губы к одному из бокалов, и Йотель опрокинул бокал прямо в нее. А она, разинув до отказа рот, так что все до гортани было у нее видно, повернулась к Петрику и всем телом прильнула к нему. Петрик вздрогнул и выпил вино. Девица больше не отставала от него. Каждое ее прикосновение к Петрику сопровождалось гоготом окружающих, а его оно обжигало и вместе с тем вызывало отвращение. В голове у него помутилось: совершенно ясно — под тонким зеленым платьем на девице ничего не было, даже сорочки.