Он качает головой и помогает выбраться из останков рамы.
— Поедемте, это хороший шанс. — я вытряхиваю стекло из складок всех юбок. Хорошо хоть платок был — руки не порезала. А из него хорошая статуя получится.
— Риск, конечно, есть, но с тем же успехом Вы тут чахотку подхватите.
Да что там может быть такого интересного в этом заборе!
— Я Вас прошу. — раньше бы не пришлось столько времени впустую тратить.
Молчит.
— Умоляю. — а голос уже предательски подрагивает.
То же.
Медленно, не отводя взгляда, опускаюсь на колени. Земля уже подмерзла, так что кочки весьма чувствительно впиваются в колени. Ни разу так не унижалась.
Горестно вздыхает, из единственного глаза пробилось несколько слезинок, но он все еще неподвижен. И у меня остался последний козырь.
На втором крючке корсета он плюнул и втащил меня в дом. Нервно проковылял к столу, подобрал грифельную доску, неловко пристроил ее на культю и нацарапал.
«Пороли Васъ въ дѣтствѣ мало».
Я оглянулась на Фрола и склонилась к тюхтяевскому уху.
— Как только оправитесь после операции, сможете сделать это самостоятельно.
Долгий взгляд с непередаваемой смесью тоски, недоверия, усталости. Он же привык к своей жизни за год, а тут я. Обняла, прижалась лбом ко лбу.
— Все будет хорошо. Мы обязательно всех победим.
Покосился на мою группу поддержки.
«Я могу собрать вещи?»
— Конечно, Вам помочь? — радуюсь, как пудель приходу хозяина.
«Спасибо, справлюсь»
Достал потертый саквояж коричневой кожи, встряхнул пару раз чтобы открыть и начал складывать туда одежду, бумаги какие-то, еще разное. Даже Фролу не позволил помочь, лишь написал:
«И Вы, господинъ Калачевъ, попали въ ея цѣпкіе ручки?»
— Да, Ваше благородие, — улыбнулся Фрол. — Вы ж еще в девяносто пятом так говорили.
Я ошалело смотрела на них.
— Господин Тюхтяев навещал меня, когда Вы пропадали.
Раньше мне не рассказывали об этом эпизоде. Здесь вообще все друг с другом знакомы, что ли?
Как давно мы не входили в эти двери вместе? Год? Точно, после вечеринки с инженерами вместе возвращались домой.
Поскольку гостевое крыло занято моей семьей, пусть и не постоянно, размещать статского советника пришлось в детской. Накануне я велела достать из подвала кровать и собрать ее. В период моего активного покупательства мебели натаскала больше, чем нужно.
— Уж извините, Михаил Борисович, Вашу любимую картину перевесить не успели. Утром исправим.
Улыбается. Лукаво, искренне, как раньше. Помнит.
Это была совершенно безумная ночь, которую следовало провести в собственной постели, отдыхая перед трудным днем, но как же уснешь, когда здесь, в моем доме, такое чудо — воскресший покойник? Прислуга малость ошалела от новостей, но осиновый кол ни один не принес, что уже внушает надежды. Объяснения, что Тюхтяев пострадал, спасая мою жизнь и скрывался именно из-за этого, хватило, чтобы Евдокия расчувствовалась, а Устя задумчиво уставилась в угол. Жаль, насчет Андреаса такое объяснение не сработает.
В общем, я часа два проворочалась, поминутно вскакивая и прилипая к окну ванной, откуда можно рассмотреть свечу за стеклом той самой комнаты, а потом плюнула, взяла в охапку пару одеял, подушку и постелила себе прямо на полу у двери детской. Увидят — и ладно. И его хриплое свистящее дыхание оказалось лучшим снотворным. А то, что утром бока отваливались — мизерная цена за чудо.
— Михаил Борисович! — я тронула его за плечо еще на рассвете. Растрепка, в одной ночнушке, с опухшими со сна глазами, я так боялась, что все это — лишь мираж.
Он пристально смотрит на меня. Мне очень хочется думать, что хоть немного рад встрече.
— Вы простите меня. За все, что не так.
Впервые после воскрешения сам дотрагивается до моей мокрой щеки. Малодушно, конечно, паниковать на глазах у пациента, но я не смогу жить дальше, если он меня не простит. И за тот взрыв, и за то, что произойдет сегодня.
— Я так боюсь. — шепчу ему на ухо. Даже возвращаться из будущего легче было.
Пациента с утра не кормили, да и самой кусок в горло не лез, но Люська заставила выпить кофе с молоком и сожрать что-то калорийное. Сладкое, по-моему, но даже если бы дала коровью лепешку — я бы не заметила. Меня не трясло только потому, что я была приморожена ужасом.
Оперировали его прямо с утра, дабы не сбежал. Закрыли дом, обложились всеми запасами медикаментов, помолились и включили лампы. В лаборатории дух вышибало хлоркой, которой Люська собственноручно накануне оттирала все, включая потолок, но меня даже запах не отвлекал от животного ужаса. На столе под белой простыней лежал человек, которого я неделю назад оживила для себя, а сейчас имею шансы окончательно угробить. Люська с утра побрила его, обнаружила много нового и неприятного под щетиной, долго ругалась. А я смотрела на его гладкое лицо и это было так необычно — он выглядит намного моложе, но непривычнее.
- «Ну что, понеслись? — сказали куры и поднатужились» — захихикала моя сестра.
Семь часов спустя дрожащими руками я разливала вторую бутылку вина, но не брало вообще. Да и первую, признаться честно, я больше проливала, чем пила. Все-таки к хирургии я не приспособлена. Зато Люся блаженно вытянулась на кушетке кабинета и воспользовавшись моим состоянием закурила сигару. Из графских запасов, между прочим.
— Не дрейфь, подруга, прорвемся. Пульс у него хороший. А когда кто-то так сильно кому мешает — завсегда выкарабкивается.
Я провела рядом с ним первые тридцать часов. Приходя в сознание, он морщился от боли, но покуда мог терпеть, только касался ладони. Когда мучение становилось невыносимым, сжимал мою руку и я делала укол. Иногда губы уже серо-белые, а терпит.
Вообще операция дала сногсшибательный эффект — свист и клокотание исчезли. В первый момент я испугалась, что он умер, но сияющие поверх хирургической маски глаза сестры успокаивали. И хотя поначалу пациент дышал только ртом, это было уже совсем другое дело. Рискованно было объединять ушивание стомы и перемещение носа в одну неделю, зато он сможет снова по-человечески есть, а не заливать бульоны и воду через зонд, так что мы вновь будем трапезничать вместе. Потом.
Глаз заплыл багровым кровоподтеком, все выглядит намного хуже, чем накануне, так что я не была уже уверена в правильности этого шага, зато Люська — бодрее январского утра.
— Дыхание хорошее, динамика замечательная, и Вы, Михаил Борисович, еще нас всех погоняете. — Ой, до чего же ты права.
На третий день после операции заявился граф, бледный, губы плотно сжаты, во взоре решительность и смущение.
— Ксения, нам нужно серьезно поговорить, — бросил он и ринулся вверх по лестнице прямо в Люськину спальню. Эту ночь она провела рядом с пациентом, обманом подсунув мне снотворное, и теперь отсыпалась, так что встретила гостя плохо. Походя извинившись, родственник провел полную инспекцию второго этажа, осмотрел кабинет и мою спальню. Ванную, и ту вниманием не обошел.
— Где? — тяжелым взглядом буравит меня на лестнице, потому что сейчас я наслаждаюсь каждой секундой ситуации. Беспокойно тебе, верно?
— Кто?
— Тюхтяев твой, кто еще?
— На Большеохтинском кладбище же, Тихвинская дорога, первый ряд. — я тоже умею держать лицо.
— Не юродствуй. — он тяжело опустился в кресло. — Я имел беседу с доктором Сутягиным.
Молчу.
— Ты должна понять. — ох уж этот высокомерно-снисходительный тон.