— Мама! Смотри, это Ксюшин покойный жених! Тот, которого она зимой похоронила! — и с удовлетворением оглядела руины моей личной жизни.
Правда же, хуже некуда? И вместо того, чтобы дубовый пол разверзся, навеки поглотив этот позор или еще какой подарок мироздания отвлек всех от моей персоны, Михаил Борисович мягко высвободился, подошел к маме, церемонно представился, поцеловал руку, посочувствовал ее утрате, обменялся рукопожатием с Хакасом, поинтересовался акклиматизацией после Греции и подойдя ко мне, предложил локоть.
— Прошу нас извинить. — с легкой улыбкой в голосе произнес он уже на лестнице.
На подкашивающихся ногах я шла на самый трудный разговор.
Устя не поднимая глаз накрыла нам чай и скрылась. Только по багровым ушкам понятно, что прислуга в курсе всех подробностей интриги и сейчас с попкорном наблюдает за этим — водевилем из первого ряда. Но смешной эту историю можно называть ровно до той секунды, когда сама в ней не солируешь. Да и близкие, как оказалось, всегда рады докинуть полено-другое в костер моего ада.
Дрожащими руками я разливала чай, преимущественно мимо стола. Тюхтяев вздохнул, отобрал чайник и одной левой аккуратно наполнил чашки. Оценивающе посмотрел на меня, прохромал к глобусу, обнаружил неприятную пустоту, извлек из кармана фляжку (и когда только успевает все?), щедро плеснул в мою чашку и проследил, чтобы я выпила.
— Поговорим?
Я только кивнула.
— С чего начать? — все-таки спокойнее, когда он начинает руководить.
— Наверное, с самого начала будет лучше всего. — он поудобнее устроился в кресле и слегка снисходительно и тревожно уставился на меня.
«Вначале было слово, и это слово было «Бог». Вот могу и так начать, откровенно говоря, только мне отчего-то не смешно. Я так хочу рассказать тебе все, но чтобы ты понял. И принял меня такой. Но ты меня даже с придуманной биографией расхотел, что уж себя обманывать. Просто отгородился и от меня, и от нашего прошлого. Любишь по привычке, но идешь дальше один.
А что, может правда и встряхнет все?
— Пятнадцатого февраля две тысячи пятнадцатого года мне понадобилось встретиться с владельцем крупной компании со странными вкусами в одежде… — начала я долгий рассказ.
Да, брови уехали дальше, чем когда-либо, но раз сам просил, то слушай.
Тюхтяев не перебивал, делал пометки на очередном листе, и лишь изредка задавал наводящие вопросы.
— …Вернувшись, я поняла, что прошло несколько больше времени. Ну и обратная калитка больше не действует. А остальное Вы знаете.
— Да. — поднял глаза от записей. — А вернулись-то зачем?
То есть все остальное тебе в порядке вещей, а повод для возвращения вдруг заинтересовал. Никогда мне не понять этого человека.
— Затосковала там. — так ведь оно и было. Места себе не находила. — У меня здесь жизнь, я уже проросла в это время.
Странное движение губами. Наверное, теперь это усмешка такая будет.
— И родственницы Ваши…
— Папа Сережа, то есть отец Люси, погиб, с Люсей случилось несчастье, и мама приняла решение переехать сюда. — Нормально, что уж говорить, у нас вся семейка шастает через столетие туда и обратно на твою голову. И слава Богу, что это произошло именно сейчас.
— А господин Хакасидис… тоже? — он уже боится, что тут перевалочный пункт путешественников во времени. Но смысла скрывать что-то уже нет.
— Тоже. Только он вообще не виноват, с ним получился несчастный случай и он это время не выбирал. — бедняга, на нашем фоне он выглядит жертвой обстоятельств.
— Вы с ним давно знакомы? — пометочек становится все больше и больше.
Да что ты о Хакасе-то?
— Там я о нем слышала только — он известный командир в ополчении одной из сопредельных наших стран. Был. А здесь за ним пришлось в Грецию ехать.
— Да, насчет Греции. — он протянул руку и я судорожно вцепилась в нее. — Пообещайте больше не совершать таких самоубийственных поступков.
— Знаете, Вы — единственный, кто мог бы меня тогда остановить.
Долгий тяжелый взгляд.
— Я поздно узнал. И не успел что-то предпринять…
Граф встал посреди комнаты с отвращением оглядывая скудную остановку и мутный свет, проникающий через плотные шторы.
— Вот объясни, что тебе на Моховой-то не сиделось? Никто лишний тебя не видел. Да и с делами проще бы было.
Тюхтяев молча подал толстую папку. Теперь он сконцентрировался на анализе информации и получалось это у него получше завсегдатаев Фонтанки, 57.
— Спасибо, дорогой.
Граф прошелся по комнате.
— У тебя ум цепкий, скажи, что думаешь про Грецию?
Тюхтяев искреннее изумился — его интересы традиционно вращались внутри границ Империи.
«Война».
— Сам знаю. На кого надежды возлагаешь?
«Турки».
— И надолго это все?
«Вряд ли. Турки сильнее».
— Читал, что Его Величество туда госпиталь отправляет?
Тюхтяев кивнул, продолжая удивляться необычному направлению разговора.
— Родственница моя туда уехала. С госпиталем. — чуть исподлобья посмотрел визитер.
До Тюхтяева информация дошла не сразу, но оказалась помощнее удара лошадиным копытом. Грифель с хрустом распался на три части.
«Как?»
— Ну нас с тобой она спрашивать не стала. — огрызнулся граф. — Хотя что это я — к тебе она съездила попрощаться. На Тихвинскую дорожку. И еще в письме попросила подхоронить ее туда, если вдруг поездка неудачно пройдет.
«Верните ее» — и не поймешь, просит или требует.
— Как? Я все надеюсь, что она у Джунковского осталась, там поспокойнее.
И почти два долгих месяца беспокойных ночей и замирания сердца перед каждым визитом посторонних. А когда госпитали вернулись и об этом много писали, графиня Татищева стала звездой прессы на пару дней. Эти газеты он начальнику не вернул.
Иногда снилась, конечно. То бывали очень хорошие ночи и очень правдоподобные сны, которые хотелось хранить в памяти, словно самые ценные дары. И ночное вторжение с робким «Это я, Ксения» — самое удивительное и ужасное событие с тех пор, как взрыв разделил жизнь на до и после — сначала показалось просто продолжением сновидения. Донельзя сердитого и цепкого.
— В любом случае это был очень полезный опыт. Лечит от наивности и восторженности. — резюмировала я свои критские приключения.
Кивнул.
— И много здесь еще таких странников, как вы? — это уже с подглядыванием в листок. Значит, тоже немного волнуется.
Ну, тут я могу сдать все свои подозрения, которые доселе никого больше не обеспокоили.
— Всех моих знакомых Вы только что видели. Полагаю, что у французов кто-то точно есть — они подводную лодку сделали по образцам Второй Мировой войны. Возможно, и у немцев взрыв на заводе, после которого мы с графом продали противогазы, тоже произошел неспроста. А так мало ли людей по психиатрическим лечебницам всякое рассказывают.
— Резонно — и целая россыпь значков и схем на пару листов. — И Ваше родное время это наше будущее?
Вот насчет этого я голову ломала еще в пятнадцатом году, мучаясь от бессонницы, и даже собственную теорию вывела.
— Не совсем. Думаю, это один из вариантов. Но многое уже точно пошло не так: война в Греции закончилась на других условиях, Ходынка унесла вполовину меньше людей. Даже в мелочах — Их Сиятельство в нашем прошлом не занимал пост московского губернатора, Петенька погиб на дуэли холостым и на пару месяцев позже, Фрол Матвеевич вообще ужасным образом умер еще в девяносто третьем. Простите, о Вас я не узнавала, потому что мы не были знакомы. Хотя кое-какие события здесь происходят как по графику — например смерти известных лиц.
— Мы должны поработать в этом направлении. Возможно еще какие беды предупредим… — он покачал головой. — А какое оно, наше будущее?