— Я выполняю поставленную задачу. — чуть-чуть меняю траекторию, чтобы оказаться подальше. — Локти и колени не отрываются от земли, остальное лишь недочеты при исполнении. Нам, между прочим, полторы версты еще пилить.
На четвереньках оно как-то бодрее пошло, хотя штаны придется заменить завтра. Да и локтям этот марш-бросок на пользу не пойдет.
— Ксения Александровна, а сами перекурить не хотите? — предложили мне через двадцать минут сдержанного пыхтения.
— Капля никотина убивает лошадь, а хомячка разрывает в клочья. — просипела я.
В ответ на озадаченный взгляд пришлось разъяснять соль шутки. Он хмыкнул, но докурил и только после этого вернулся на дистанцию.
— Мы, взрослые, серьезные люди, ползаем в грязи. — ворчал чиновник.
— Не так уж тут и грязно, подморозило ночью. Добротная сухая грязь, Федор Андреевич, не гневите Господа. — по привычке начала препираться.
— Ксения Александровна, успокойтесь, Вы ее не продаете. — сквозь зубы ответили мне.
— Точно! Мы можем продавать грязь! До израильских курортов тут далеко, а грязь Мёртвого моря будет обходиться только в транспортные расходы. — осенило меня.
А вот господин Фохт поджал губы. Его всегда напрягало мое вульгарное желание зарабатывать на любой идее. Все же где-то под черепушкой засел стереотип воздушной чувственной красавицы, которая не пукает, не знает, откуда берутся деньги и лишь восторженно взирает на мир. Как уж на меня запал — явно без промысла Врага рода человеческого не обошлось.
И только я размечталась о грязевом обогащении, как левый локоть уехал в сторону, и я таки нашла свою маленькую лужу всем подбородком.
И смешно, и грешно. Кое-как оттерла лицо платком, скорее всего лишь размазывая грязь еще больше.
— Помочь? — раздалось еще ближе, чем я думала.
Мне протянули фляжку с алкоголем, который куда лучше справился с очисткой лица.
— Все? — я выжидающе уставилась на него. И это было так по-домашнему, что защемило где-то между лопатками.
Он осмотрел щеки, забрал платок, аккуратно оттер остатки и ненадолго застыл. Я с интересом наблюдала за сменой выражений лица и оказалась изумлена почти приказным тоном.
— Вперед. Верста сама себя не проползет.
Как скажешь. И еще несколько десятков деревьев остаются позади.
— Друг мой, а мы точно в ту сторону ползем?
Были вокруг именья тропы, которые волшебным образом то подходили к строениям, то удалялись от них, и обидно проползти мимо дома с песнею.
Он приподнялся, просветлел лицом и все же чуть сменил направление.
— Здесь можно срезать путь.
Спустя еще полчаса я не выдержала.
— В мое время говорили о женском топографическом кретинизме как о неспособности сочетать отдельные части тела и умение ориентироваться на местности. О, как же люди заблуждались.
— Вам часто говорят, что Вы невыносимы? — глухо раздалось справа.
— Вполне-таки выносима. Я довольно худенькая и вынести меня может почти любой мужчина старше 14 лет, особенно если через плечо перекинуть…
И эти шуточки я бы еще долго продолжала, но он так и сделал. Поднялся, протянул мне руку, и когда я доверчиво вложила свою ладошку в его, рывком подбросил на плечо.
— Да что Вы творите-то! Мы же почти доползли.
Оказалось, что не совсем. Половину времени мы потратили на строительство громовской кольцевой тропы. Сопротивлялась я для видимости, вяло, потому что и руки, и ноги отваливались. Ему вряд ли легче, так что…
— Отпустите меня. — тихо прошу его левую лопатку. — Тяжело же.
— Выносимо. Проще, чем выслушивать Ваши придирки. — чуть приглушенно сообщили моей пятой точке.
— Федь, мы вдвоем намного быстрее дойдем. — может хоть на имя среагирует? Ведь детский сад же.
— А ты спешишь?
Он остановился и аккуратно поставил меня на сухой участок. Тюхтяев, зачем ты это все устроил? Эта мысль изрядно отрезвляет. И злит, честно говоря.
— Федя, ты если что хотел сказать, то говори. — наконец я выбрала, чм прервать эту нехорошую тишину.
Буравит меня взглядом, прожигая до пяток.
— Я столько хочу… И сказать тоже. — голос хриплый, жаркий, обволакивающий.
Видимо от переизбытка невысказанного руки убирает за спину. Да и мне вот так лопатками к дереву куда спокойнее. Задушив робость и смущение выдерживаю его прямой взгляд. Зрачки то сужаются до булавочной головки, то расширяются, делая глаза внезапно темными — психует же, молча, про себя.
— Почему ты такая? — горько произносит он после этой дуэли взглядов.
— Какая? — что же на этот раз окажется не так?
— Невозможная. То нежная, то колючая, до добрая, то чудовищная. — мать моя муравьиха, это же сколько комплиментов за один раз.
— Это, Федя, потому что живая. Если человек одинаков во всем и долго, его стоит потыкать палочкой: вдруг помер, а мы еще не в курсе. — назидательно высказалась я.
Рассмеялся, запрокинув голову. Открыто, искренне. А ведь у нас получилось, что мы не жили без призраков: попервоначалу я скрывала о себе самое важное, в моем времени он был придавлен открытиями, когда вернулись — наша связь оказалась настолько неудобным обстоятельством, что оба слишком многое заминали, потом нависала тень Тюхтяева, теперь не тень, а живой статский советник. И лишь здесь, географически спрятавшись от условностей и ограничений, мы дали себе волю.
И я смеялась вместе с ним.
Он подошел ближе, дотронулся до щеки, погладил ее.
— Неуемная. — прижался губами к моей скуле. — Дикая. Безумная. Обожаю тебя.
Мы можем долго-долго стоять здесь, растягивая нежность. Не секс, но настоящую близость. И на этот раз он не рвется вперед, форсируя все мои эмоции, дожидается пока руки лягут на его торс, а губы сами приоткроются навстречу. Вот тогда он принимает меня как дар, как обретенную ценность, откапывает тело из-под одежды, целует каждый сантиметр находки, упивается ощущениями… И это ярче, сильнее, эмоциональнее, чем когда-либо.
Когда ноги перестают подкашиваться, я отпускаю свою надежную опору. Вопреки прежнему опыту, даже не остывший от секса, он насторожен как охотничий пес.
— Что делать будем, Федя? — а ведь не поверит, что после октября я сумела сохранить ему лояльность. Сама бы не поверила.
— А чего ты сама хочешь? От меня ты что хочешь? — он нависает надо мной так, словно не было сейчас того потока любви. Злой, обиженный. — Я бы еще понял, если бы сбежала, перестала общаться. Но ты появляешься, словно ничего не было. Я не могу тебя понять.
Добро пожаловать в мой клуб. Я тоже не могу понять, что делать. Стремление усидеть на двух стульях обычно приводит в травмпункт, и я семимильными шагами иду к финишу. Выбраться из такого тупика, в котором мы сидим с осени непросто, ибо как ни зацикливалась я на Тюхтяеве, Федю помнила. И не только как постельную игрушку. Но не предлагать же им весело жить втроем? Тут, конечно, есть и такие люди, вспомнить того же Алексея Александровича, Зизи и ее мужа, но даже моих затуманенных гормонами мозгов хватит, чтобы догадаться, что Федора Андреевича Фохта, Михаила Борисовича Тюхтяева и Menagé à Trois не стоит связывать в одном предложении. Если изолироваться от любого из них, я могу попытаться убедить себя, что он мне не нужен, но события последних дней подтверждают, несостоятельность этой политики. И пока получается, что Тюхтяев прав, страсть у нас с Федей есть, но хватит ли ее одной? С рассудком-то у обоих перебои.
Я смотрю на него и вижу не почти правильный прямоугольник лица с высеченными из камня скулами, четкую линию подбородка, тонкий прямой нос, выразительные брови, пронзительные глаза, высокий лоб, прямой почти безгубый сейчас рот, а восторг и ужас в моем городе, умиление наших первых свиданий, смех от каких-то наших шуток. Может, и не стоило возвращаться? Устроились бы там как-нибудь, обошлись бы без этих сложностей. Да и статский советник целее бы остался.